Стеклянная тетрадь - [66]

Скверна. Это странное слово переполняло всё существо Тpегуpта. мудрость и глупость приютились рядом. Жизнь имеет начало и конец. Её цель — смерть всего, что когда–то родилось в плотном теле. Любая чашка однажды разбивается. Так мы привыкли думать.

***

Профессор откинулся в кресле. Рука его скользнула по тугой обшивке подлокотника. Удобно. Тpегуpт шевельнул головой. Как интересно сделал для себя человек: стол, стул, кровать и всё другое для удобств.

Человек постоянно бродит в лабиринте мыслей, чтобы на выходе что–то создать. Человек постоянно мыслит. Мыслит и частенько ошибается.

Тpегуpт взглянул на стену. Золотой циферблат, тёмно–красные вензеля на коричневом часовом шкафу, а в нём — золотой маятник проталкивает время вперёд.

Да, люди ошибаются, а время — никогда. Оно не умеет ошибаться. Оно создало человека, придумав всё до мельчайших деталей. Какое же оно? Какое у времени лицо? Ведь не физиономия же это циферблата с квадратными римскими цифрами… Должно ведь быть что–то ещё, какие–то формы, руки, пальцы… Не может же быть, чтобы сама по себе зарождалась жизнь. Кто–то должен рассчитать, где насыпать горы, куда разлить реки, как устроить пульсирующий механизм сердца, как выдувать мысли…

— Говорят, что нет сказок, — он ухмыльнулся, заметив, что говорит вслух. — Вздор. Есть сказки. Разве наше существование не есть тому подтверждение? Привыкли считать сказками какие–то необъяснимые вещи. А разве Вселенная — это объяснимо? Разве она реальна для нас, обыкновенных людишек? Или это не бесконечность, или это не вечность, или это не похоже на сказку? В человеке заложено такое, что он сам не может себе объяснить, а от некоторых вещей он начинает суеверно дрожать. И вдруг, когда он начинает делать «что–то эдакое», и другие говорят, что это исключение среди людей. Но всё же не говорят, что это сказка, поскольку это уже реальность, пусть редчайшая из редчайших, пусть единственная, но все же реальность. А пока её не было, она считалась сказкой, а то и просто глупостью.

Он умолк. За спиной мягко пробили часы.

Тpегуpт быстро поднялся и подошёл к двери, хлопнув в ладоши.

— Филипп!

В то же мгновение из тени коридора шагнул слуга. Тёмная, лишённая всякого цвета ливрея, поблёскивала золотой нитью на обшлагах.

— Слушаю, господин.

— Филипп, я жду мадам Шоспье. Как только она появится, незамедлительно проводи её ко мне в кабинет.

***

Гостья вошла в комнату в назначенный час. С лёгкой улыбкой на губах она направилась к профессору, протягивая ему руку. Тpегуpт безмолвно коснулся гладкой кожи своими тонкими губами.

— Добрый день, дорогой профессор, — её голос бархатистыми каплями растёкся по воздуху.

— Рад видеть вас, милая Мария. Очень рад.

Гостья грациозно откинула голову, медленно повернулась и мелкими шажками двинулась к кровати.

— Профессор, сегодня я хочу получить ещё один урок от вас. Только заклинаю вас не расспрашивать меня ничего. Мы с вами так дружны, и вы всегда мне верили. Если я прошу, значит мне это необходимо. Даже если я прошу что–то непривычное, — она присела на край кровати и обожгла Тpегуpта своими глазами. — Не отказывайтесь. Вы же сами утверждали, что жизнь — это отдельные картинки, и толковать их можно по–разному. Не думайте обо мне плохо, хотя я уверена, что вы и не подумаете дурного. Но мне нужно всё опробовать. Поэтому я прошу вас рассказать мне о поэзии тела. Покажите мне, как распускается цветок в складках простыни, как стихи рождаются от нервных и чутких соприкосновений двух тел, как дышит полной грудью ночная тьма…

— К моему сожалению, я давно не поэт в этом, дорогая Мария. Мой взгляд давно уже циничен.

— Но ведь вы знаете, о чём идёт речь? Тогда сделайте то, о чём я вас прошу.

— Вы представляетесь мне сейчас ребёнком. Неужели вы не знаете, о чём просите? А если знаете, то зачем просите меня? Есть ли у вас чувства для этого? Есть ли желание?

— У меня есть нужда познать это…

***

Она была неимоверно мягкой, эта влажная женская рука, и тёплый живот казался похожим на отдельное живое тело, вздыхавшее в густых поволоках конвульсий.

Мария вела себя так, будто изучала каждое движение профессора и будто наблюдала за ним и за собой со стороны.

Трегурт двигался мягко, без молодой страсти, хотя женское тело под ним было прекрасно и каждый изгиб его представлялся профессору рисунком волшебника. Но Трегурт тоже наблюдал, ибо хотел понять, кем была лежавшая под ним красавица, источавшая запах ромашек. Он входил в это тело, но ему казалось, что он погружался не в женское лоно, а в непостижимую для разума Бездну…

***

Порой он слышал музыку. Она звучала где–то в нём, глубоко внутри. Но это было нечто особенное. Тpегуpт не знал таких инструментов, ведь на Земле ничто не умело издавать столь размазанных звуков. Они были низки, протяжны и звонки…

Такая музыка играла в нём в особое настроение, когда профессор чувствовал себя странно, неуютно, но легко. И тогда все становилось ничтожно малым и ощущалось физическое присутствие чего–то огромного, неподдающегося человеческому восприятию. И он, понимая величие этого, содрогался перед человеком — существом маленьким, не способным постигать самое важное, но творящим мелкое и незначительное, называемое историей.