Стеклянная клетка - [31]

— Вишь, в какую историю я с тобой попал? — сказал он без упрека; Кашпарек был человеком самолюбивым, и невзгоды лишь придали ему упорства и пробудили в нем старое, почти напрочь забытое чувство — гнев. «Стало быть, коли собака беспородна, так пускай подыхает, беспородная собака — не собака, ее и любить нельзя… Выходит, ты, Лохматка, и влюбиться не можешь, даже если у тебя мозгов больше, чем у хозяев твоих, все равно… А им, значит, больше подходит другой, которого только-только из тюрьмы выпустили… Ладно, с голоду не помрем, не бойся!» И с того дня Кашпарек жил на свои невеликие сбережения и на крохотную пенсию, жил расчетливо, довольствуясь самым малым, как монах, и посвящая все время Лохматке.

Однако общественное мнение относительно Кашпарека не осталось единым: например, художник, хозяин Нестора, встретив как-то Кашпарека, стал расспрашивать, что случилось, почему старик вдруг перестал приходить, не заболел ли он. Кашпарек был весьма удивлен, что нашелся кто-то, кто не знает про происшедший скандал; он кратко ответил, что у него сбежала докторская пули, так что он собак больше не может выгуливать; художник же, рассердившись, сказал: кто так воспитал собаку, что она может сбежать от него, тому собака ни к чему, боксера же Кашпарек спокойно может прогуливать и дальше, потому что художник Нестору доверяет больше, чем себе самому. «Я сбегу от себя скорее, чем он — от меня», — сказал он (а Кашпарек задумался: в самом деле, Лохматка ни разу не показала, что скучает по прежним хозяевам, что ей плохо в новом, чужом месте; конечно же, это зависит от воспитания, от того, сколько заботы и ласки видит собака в доме; а от доктора и его жены в самом деле трудно ждать хорошего отношения); художник даже предложил платить больше денег, но Кашпарек не поддался на уговоры. Встретились они в парке, Кашпарек как раз нес из бистро остатки еды для Лохматки, и они минут десять беседовали, стоя в тени дерева. Потом его как-то окликнула, тоже возле бистро, мадам Золтаи (та самая, у которой была мания переставлять мебель) и спросила, не согласится ли он снова помочь ей, потому что того парня с бандитской рожей, что в последнее время носит мусор, она боится пускать в квартиру; Кашпарек рассудил, что мебель к собакам отношения не имеет, и на следующий день, заперев Лохматку, в десять часов позвонил у дверей мадам Золтаи.

— Расскажите же, как это случилось, ГОСПОДИН КАШПАРЕК? — сказала женщина; Кашпарек своим ушам не поверил: он уж не помнил, когда к нему обращались в последний раз по фамилии; на миг у него появилось абсурдное чувство, что в прихожей должен быть еще один, другой Кашпарек (и, поскольку спросить он не смел, для него навеки осталось тайной, откуда узнала мадам Золтаи его фамилию); он коротко повторил уже известную версию пропажи Лохматки и сообщил, что после этого все консьержи перестали ему доверять даже мусор; мадам Золтаи была ужасно возмущена — и не только из-за бандита Салмы, которого упорно за что-то ненавидела, но и из-за собак, которых тоже терпеть не могла; тут Кашпарек, который собак любил, встал на их защиту. Так обычный односторонний их разговор, когда мадам Золтаи только превозносила свой замечательный вкус, неожиданно стал двусторонним и даже перерос в спор (в конце концов, у ГОСПОДИНА КАШПАРЕКА могло ведь быть собственное мнение); когда они кончили с мебелью, мадам Золтаи нашла, что никогда еще перестановка в квартире не получалась так хорошо, теперь все просто великолепно, спасибо вам за помощь, ГОСПОДИН КАШПАРЕК, и даже денег дала больше, чем всегда.

Когда наступил срок, Лохматка разрешилась от бремени шестью пушистыми маленькими комочками; немного подросши, они превратились в щенят с ужасающим, с точки зрения профессионального собаковода, экстерьером (читатель легко может представить, какая помесь может выйти от гладкошерстного, крупного, поджарого, светло-палевого легавого кобеля и маленькой, с густой, косицами, шерстью, угольно-черной суки пули); хотя, если не обращать внимания на экстерьер, они были красивыми, крепкими и здоровыми щенками, к тому же очень ловкими и смышлеными; долгими бессонными ночами Кашпарек ломал голову, куда ему деть их. Но поскольку беспородные собаки даром никому не нужны, а ему они заполняли всю жизнь, то вопрос разрешился сам собой: шестеро щенят — четыре кобелька и две сучки — остались жить у Кашпарека. Спустя шесть недель, когда щенков можно было уже отлучить от матери, Кашпарек однажды утром купил Лохматке две пары настоящих сосисок, ласково — ласковее даже, чем всегда, — поговорил с нею, потом, надев на нее прежний ошейник и поводок, отвел ее к хозяевам, где объяснил, что искал пули до тех пор, пока не нашел ее где-то аж в Альбертфалве; докторша устроила целый спектакль, ощупывала собаку, цела ли та, не похудела ли, не больна ли, ведь дурные люди наверняка ее били, мучили, морили голодом, ах, бедненькая моя, как ты, наверное, настрадалась…

— Ничего она не страдала! — сухим и решительным тоном вмешался Кашпарек. — Она в хороших руках была.

— Откуда вы знаете? Вы их видели, этих людей?