Стеклянная клетка - [22]

Зимой было лучше, Кашпарек зиму любил. Зимой, кроме уборки мусора, он подряжался таскать в квартиры дрова и уголь, и это было уже действительно серьезное и связанное с особым доверием дело, потому что с дровами Кашпарека пускали дальше порога, он проникал в прихожие, даже в кухни. Договоренности, как правило, предшествовали обстоятельные переговоры, в ходе которых обсуждались важные вещи: сроки доставки (одни, например, хотели, чтобы топливо Кашпарек им носил раз в неделю, другие — каждые два дня), время дня, количество и состав топлива; если печь топилась дровами, нужно было обговорить длину поленьев, характер растопочного материала, место в квартире, куда складывались дрова; одни хозяйки просили ссыпать их в специальный ящик, другие — укладывать штабелем в кухне, в прихожей или около печки. Кашпареку вручали ключ от подвала, и для первого раза хозяйка сама спускалась с ним вниз — показать, из какого угла начинать брать топливо, куда сметать угольную пыль, в какой пропорции смешивать немецкие брикеты с круглыми… и так далее. В подвале Кашпарек, случалось, вступал в разговор и с теми жильцами, которые сами кололи себе дрова, он охотно одалживал им свечу, инструмент; для этой работы у него имелось специальное снаряжение — мешки для дров, ведра для угля, два топора: большой тяжелый колун и топорик с изогнутым лезвием для колки лучины, оба закалены, остро наточены, со знанием дела насажены; обычно Кашпарек одалживал только топорик, поскольку колун был тяжел и, чтобы должным образом им владеть, нужны были сильные, привычные к работе руки и сноровка Кашпарека. Благодаря дровам докторша даже однажды поднесла Кашпареку рюмку палинки; был и еще случай, когда старая барыня Ханак угостила его какой-то приторно-сладкой штуковиной, испеченной, как она сообщила, ею собственноручно. Кашпарек с ужасом посмотрел на липкую размазню, но из вежливости положил в рот один кусочек — и потом до самого вечера ощущал в желудке какое-то беспокойство.

Со старой барыни и начались те события, которые внесли смуту в монотонную, но спокойную жизнь Кашпарека. Однажды в период весенней эпидемии гриппа Кашпарек, подойдя к старухиной двери, не обнаружил там мусорного ведра — и, по обыкновению, позвонил. Старухиных шаркающих шагов так долго не было слышно за дверью — в полумраке пыльных комнат, заставленных ветхой псевдобарочной мебелью, завешанных потертыми персидскими коврами и до неузнаваемости потемневшими картинами, чьи массивные рамы в позолоченных завитушках едва удерживали на стенах разлезающиеся обои, — что Кашпарек собрался уже снова нажать звонок. На барыню, когда она наконец появилась, страшно было смотреть: закутанная до ушей в какие-то тряпки, она чихала, отхаркивалась, сморкалась и замогильным, охрипшим голосом причитала, что ей так плохо, так плохо, прямо хоть помирай. «Что вы, сударыня, рано вам еще думать про это!» — вежливо возразил Кашпарек, но старуха была глуховата и не поняла его.

— А, мусор? Да-да, мусор!.. — просипела она сквозь кашель и насморк. — Хорошо, что пришли, дядечка!

«Ишь, нашла дядечку, племянница», — подумал Кашпарек: старушенция была старше его лет на двадцать, но, как и прочие, не знала его имени, для нее он, как и для жильцов всех шести домов (несмотря на то что Кашпарек всех их знал по фамилиям, случай назваться самому все как-то не выпадал), был «старик», «папаша» или «дядечка», который ходит в синей блузе и синем фартуке, известен как человек безотказный, аккуратно выносит мусор, может и дров наколоть, и время от времени помогает мадам Золтаи из двадцать второго передвигать мебель; Кашпарек все это знал и потому терпеливо слушал старую барыню, которая жаловалась, что вот даже Дези не может вывести погулять, не говоря уж о том, чтобы мусорное ведро за дверь выставить. Кашпарек с готовностью сам пошел за ведром на кухню и там повстречался с Дези — старой, жирной, противной на вид таксой, которая злобно оскалилась на него из-под табуретки. В кухне Кашпареку в нос, закаленный годами работы с мусором, ударил такой жуткий запах, что он чуть не упал: Дезике вот уже три дня справляла естественные потребности прямо на месте, и на полу в лужах собачьей мочи благоухали кучки ее испражнений.

— Н-да, чистая напасть этот грипп… — хватая воздуху, старался и тут проявить сочувствие бедный Кашпарек.

— Да уж какое там чисто! — сердито сморкалась старуха. — Говорю же, больна я, сил нету пол помыть!

Он, в общем-то, мог бы помыть, не очень уверенно сказал Кашпарек, но старая барыня эти его слова вдруг расслышала и ухватилась за них, так что пришлось ему засучить рукава и, подоткнув фартук за пояс, чтоб не намок, приводить кухню в порядок за десять форинтов. Правда, Дезике, очень неплохо чувствующая себя в превращенном в собачий клозет помещении, недовольно урчала под табуреткой, следя за Кашпареком, а когда он приблизился к табуретке с тряпкой, тявкнула и попыталась схватить его за руку. «Цыц! — сурово прикрикнул на нее Кашпарек. — Ишь, сарделька волосатая!» Дезике, видно, совсем не привыкла к такому тону: она сразу притихла, перебралась в другое укрытие, под газовую плиту, где Кашпарек уже вымыл, и больше ее не было слышно. Однако старая барыня, уже прощаясь и протягивая десятку, спросила, не может ли дядечка выгуливать Дезике, пока она, хозяйка, смертельно больна. Кашпарек посмотрел на дряхлую жирную таксу и про себя подумал, что на такую скотинку, конечно, жаль тратить время, но работа есть работа, и почему бы ему не прогуливать хоть черта с дьяволом, если за это платят. Поскольку само нынешнее, пусть небольшое, благополучие его опиралось на добросовестность и готовность выполнить все, о чем его просят, то спустя полчаса он шагал с Дези к железнодорожной насыпи, пустырь возле которой окрестные собаковладельцы облюбовали как своего рода собачий Бродвей.