Стекло - [23]

(пробел)

Когда рассказывала, по каким причинам могу прервать печатание — надо поразмыслить, вдруг приспичит что-то еще сделать, — я упустила из виду заедание клавиш. Раньше я с этим не сталкивалась, а теперь, одну особенно, заедает каждый день, в самый неподходящий момент причем, когда меньше всего хочется отвлекаться. Я до сих пор про них не упоминала, потому что — ну как ты об этом будешь говорить и чтоб не получилось, что ты ноешь. Иной раз так увлечешься, сидя за машинкой, возьмешь такой разбег, пальцы не поспевают за мыслями, мысли толпятся, громоздятся одна на другую, их так много, мыслей, им тесно в голове, и тут я начинаю спотыкаться, у меня заплетаются пальцы, и — все: клавиши заедает, они сшибаются, перепутываются, ужас. Чтобы высвободить эти клавиши, мне надо всего-навсего их выковырять пальцами, сперва те, что сверху, и так далее, — ну что особенного, в общем, даже упоминать не стоило бы, если бы тем дело и кончалось. Да, вот именно — если бы. Но когда я выковырю клавиши, пальцы-то у меня все перепачканы в чернилах, да? — и приходится вставать из-за стола и переть на кухню, или в ванную. А там не обойдешься тем, что просто взяла, сунула руку под кран, и всё — чернила тебе не пыль. Приходится ждать, топая ногой, нервно, может быть, насвистывая, пока потечет горячая вода (она поднимается из подвала, на это тоже уходит время), отмыть пальцы, а потом их вытереть полотенцем, если имеется, конечно, полотенце, а его, я обнаружила, сейчас нет в наличии, последнее чистое полотенце пущено на пыльные тряпки, я даже, кажется, упоминала, или вытереть о платье, — вот, вытерла — или о брюки, и еще помахать руками на ходу. Когда такое случается с клавишами, с ума можно сойти. Хочется бить по машинке кулаками или даже ее швырнуть через всю комнату, как однажды Кларенс, и я колочусь об каретку лбом, хотя толку, конечно, чуть, разве что морально легче. Он швырнул машинку не из-за клавиш, он ее швырнул потому, что решил в жизни больше не писать, по крайней мере, так он орал, швыряясь. Он потом еще раз ее метнул, но причина опять-таки ничего общего не имела с проблемой клавиш, вообще с машинками. И он не одну и ту же машинку оба раза бросал, потому что ту, которую в первый раз бросил, он вдрызг расколошматил, и если ее и можно было куда-то снова бросить, так исключительно в мусорный бак. А во второй раз он бросил мою машинку, но он ее не разбил, потому что он бросил ее на постель. Вот, кстати, подумала: ведь те, кому до тридцати, понятия, наверно, не имеют, как вообще заедает клавиши и как они выглядят, с чем их едят. Если книга все же выйдет, придется объяснять, как работает машинка, даже включить чертеж, и там особо выделить такие клавиши, чтоб люди понимали. В Потопотавоке у меня отобрали мою машинку. Я послала багаж вперед, приезжаю, чемоданы все в моей хижине, рядком стоят перед койкой, а машинки нет. При переезде, мол, затерялась, и мне другую якобы выдадут, но ничего мне не выдали. А через две недели вдруг вижу: стоит моя машинка в кабинете у директора. Я мимо шла, дверь была открыта, и я ее заприметила — на полу, под стулом. Он сказал, что она только-только доставлена, но так я ему и поверила. Эта книга Петера Хандке сдвинулась-таки, съехала, уволокла за собой страницы, всё плюхнулось на пол, со стуком, я даже вздрогнула. Кстати, когда животное в единственном числе, его клетку, по-моему, ни муравейником, ни тем более крысятником не назовешь.

(пробел)

Может, вовсе я и не иду полным ходом вперед, я, по моему, даже отстаю, плетусь. Жизнь продолжается, вот в чем проблема. Не то чтобы вовсю продолжается, но продолжается, пусть через пень-колоду. Пыхтит, сопит, можно и так, наверно, выразиться, или еле-еле плетется, я уже говорила. Почти ничего не происходит, в полном смысле слова, но, чувствую, даже за этим за всем, что тащится ни шатко ни валко, и то я не поспеваю, хоть я вам не средняя какая-нибудь машинистка. Я, по-моему, с каждой секундой больше отстаю. Вот хочу написать про то, что было пятьдесят лет назад, и Лили, и тот дом в зимней Франции с желтыми обоями ждут в кулисах своего выхода, а тут рамка у фотографии сломалась, надо же, и об этом придется упомянуть, и о западающих клавишах, о пыли, и прочее, прочее, ах, да когда это кончится?

(пробел)

В колледже я много кому, много чего перепечатывала. Просят, ну, я пожалуйста. Это мне придавало статус, хотя, наверно, не в том суть, на статус, по-моему, мне было всегда глубоко плевать — просто я уже тогда любила печатать, и всё. А по ходу пьесы я им подправляла грамматику, пунктуацию и правописание, естественно. У меня врожденная грамотность, пишу как дышу, это всё мои корни, конечно, социальное положение и так далее, а для некоторых это же безумно трудно. Мне достаточно произнести фразу вслух, и я вижу — тут полный порядок, а им приходится вспоминать правила, но, если человек, предположим, даже и правильно напишет, погодя, когда я разжую, подскажу, все равно я по стилю определяю, что он пишет с натугой по правилам. Даже Кларенс, бывало, спотыкался, из-за своих корней. Он со скрипом признавал, что с такой-то фразой у него не заладилось, точно так же, как не всегда он замечал, что сюжетный ход у него банальный и эпигонский. Вечно совал мне всякую всячину, чтобы перепечатала, сам-то печатал медленно, коряво, до ужаса неаккуратно, чтобы перепечатала получше и ошибки исправила. И, бывало, я себе позволю чуть больше, не только вычеркну самое дикое, а прочее причешу, в смысле грамматики. Иногда я много чего меняла, много чего меняла по существу. Ему я объясняла, что все слова, какие он хотел написать, остались при нем, тут как тут, но теперь прояснились его намерения. Конечно, он видел, что я делаю, но нет, чтоб попросить, вообще никогда ни звука. Нет, чтоб сказать: «Может, подправишь текст, сделаешь получше, а, Эдна?» Ну что вы, исключительно: «Не перепечатаешь мне тут, старуха?» Когда орал на меня, мол, дойду ли я в конце концов до дела, это когда стал заводиться с полоборота, я рассказывала, он уже подсел на Лили (так теперь говорят?) — снюхались, но пока втихаря, в аптеке, после работы, пока еще этого не демонстрировали на публике. Лили печатала двумя пальчиками. Конечно, едва ли это имело такое уж большое значение, поскольку Кларенс к тому времени совсем перестал писать. Где-то, в своем месте, мне придется объяснить насчет Лили и аптеки, и я же не объяснила еще про Потопотавок, что само по себе кому-то покажется странным. Если бы это вдруг прочитал Кларенс, ему это показалось бы странным. Странным, да, не сомневаюсь, или, как он любил выражаться, глубоко симптоматичным. Но тут я ухожу на запасный путь, тоже интересное выражение, хоть я не стану сейчас вдаваться в его природу, не время, разве что позже когда-нибудь решу поговорить о поездах, а что? вполне возможный вариант. Мне бы сказать, опять я ухожу на запасный путь, поскольку факт остается печальным фактом, я продвигаюсь вперед, причем без Лили, без аптеки. И если меня снова потянет прилечь на диван, придется убирать всю эту дребедень, которую я сама и понакидала, книги, фоточки и тому подобное и эти коробки с лентами. Меня теперь не тянет постоянно прилечь, как несколько недель назад, тогда я чуть не весь день проводила в горизонтальном положении. Можно и на кровать прилечь, конечно, была бы охота, и на ковер возле стола, такое тоже бывало. Но лечь на ковер теперь меня уже вряд ли потянет — из-за мусора, мусора на полу, законченных страниц, которые сползли со стола, и еще скомканных, которые я выдирала из машинки и швыряла, причем не упоминала об этом, исключительно боясь выдать свое отчаяние, плюс листья, отломившиеся от папоротника, когда я его к стенке пихала, плюс шарики Найджела, я вечно их рассыпаю из мешка, когда несу на кухню, и этот Петер Хандке, и разве теперь что разберешь, разве теперь что найдешь, когда надо бы порыться, что-то прояснить ближе к началу. И давным-давно надо было объяснить, что, если я говорю «пол», я имею в виду ковер, большая часть моих страниц именно что на ковре. Все думаю — надо, надо прибрать, и ничего я не прибираю.