Стекло - [168]

Наряду с другими отраслями народного хозяйства советская стекольная промышленность должна горячо откликнуться на этот призыв и добиться того, чтобы в ближайшее время многие наши мечты о стекле будущего претворились в действительность.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Есть поэзия преодоления сил природы силою воли человека.

М. ГОРЬКИЙ

Последние страницы книги… Я дописываю их ночью. Сквозь тишину улиц ко мне доносятся с Московского вокзала гудки паровозов, и я думаю о тех, кто — как и я — тоже не спит этой ночью: о машинистах, ведущих ночные поезда; о метростроевцах, монтирующих сейчас тюбинги глубоко под Невой, в древних слоях земли; о ночной смене стекловаров, которые плавят песок, чтобы утром превратить его в прекрасные и совершенные произведения искусства...

И снова — в который раз! — мысли возвращаются к тем, кто сегодня еще свободен от вахты, чьи молодые глаза я вижу с институтской кафедры. В поздний ночной час эти глаза смыкает усталость. Для юношей и девушек, моих учеников, ночь — это время суток, отведенное для отдыха; юность щедро распоряжается временем и, даже не будучи ленивой, спокойно рассчитывает на свое завтра...

Для людей моего поколения понятие «завтра» не может, к сожалению, быть бесконечным резервом. Ночью мы наверстываем упущенные в жизни часы и дни. Мы спешим и, теряя жадность к впечатлениям жизни, приобретаем жадность к текущему времени.

Наша страна отпраздновала свое сорокалетие. Сорок, даже семьдесят лет в жизни государства — это возраст юности. Семьдесят лет в жизни человека — это возраст требовательной мудрости. С каждым годом, с каждым месяцем все острее чувствуешь, как мало еще сделано, как много надо рассказать ученикам.

С возрастом многообразие интересов начинает сужаться, исчезают давние привычки, уводящие с главного, единственного теперь пути — от обобщения и осмысления пройденного, пережитого. В юности обычно не пишут книг. В моем возрасте порой лишаешь себя многих радостей, чтобы написать книгу. В молодости хочется как можно больше взять от жизни. А мне этой ночью хочется передать мой опыт и знания нашей молодежи с веселыми, порой беззаботными глазами.

Глядя в эти глаза, я испытываю желание зажечь в них тот огонь, который до тла сжигает равнодушие к работе, к утекающему времени, леность ума и нелюбопытство. Мне хочется сделать так, чтобы через полвека эти глаза не зажмурились от горького отчаяния при взгляде назад, на дорогу, оставленную за плечами. Вот почему, стоя за кафедрой, я часто рассказываю моим ученикам о других днях и ночах, отшумевших три десятилетия назад.

...Ночь на 6 июня 1926 г. Огромный заводской корпус с закопченными кирпичными стенами и темными стропильными фермами высоко над головой. По бокам длинный ряд однообразных печей. Одни из них работают, другие, раскрыв огромные пасти, ждут своей очереди.

Посередине сплоченной группой стоят четыре особые печи. На них падает яркий свет. Это — главное звено всего оборудования. Собравшиеся здесь люди работают над одной очень важной проблемой, ставят решающие опыты.

Все другое оборудование в этом здании, а также мастерские и лаборатории, разбросанные в соседних корпусах, играют подсобную роль. Они только помогают раскрывать смысл тех ответов, которые дают на поставленные вопросы четыре главные печи.

Я стою около плотно закрытого и замазанного огнеупорной глиной устья одной из этих печей. В левой руке у меня секундомер, в правой — рукоятка реостата электрической мешальной машины. Ее охлаждаемый водой хобот через узкое отверстие в передней стенке печи входит вглубь — туда, где господствуют температуры, растопляющие камни. Я надеваю темные очки и через узкое окошко вижу, как мешалка разминает и перебрасывает из стороны в сторону тестообразную тяжелую массу.

Что-то будет?.. Оправдается или не оправдается наша последняя надежда?.. Передо мной на табурете лежит листок клетчатой бумаги. На нем написано: «Плавка № 500» и начерчена ломаная линия. Это — заданный температурный режим печи. Стрелка одного из висящих сбоку пирометров показывает 1350°.

 — Вячеслав Николаевич, не пора ли прибавить нефти? — спрашиваю я. — В 4 часа должно быть 1400°.

Начальник теплотехнической лаборатории Зимин выныривает из темноты, приближается к печи и осторожно подкручивает маленькие кранчики, через которые, тихо журча, текут струйки нефти. В ответ из глубины печи, откуда-то снизу, раздается заглушенное уханье вспышек новых порций горючего. Стрелки пирометров задрожали и медленно поползли вверх.

«Раз, два, три», — считаю я обороты мешалки.

Но что же здесь происходит? Отчего мы так взволнованы, чего мы ждем от этого пятисотого опыта? Отчего глубокой ночью в стекловаренном цехе варку ведут главный инженер завода и начальник теплотехнической лаборатории?

А дело вот в чем.

В самом начале первой мировой войны в нашем отечестве с небывалой остротой встал вопрос о необходимости овладеть производством оптического стекла — этого своеобразного материала, занимающего совершенно исключительное место в различных сферах деятельности человека. В данном случае речь шла о стекле для военной оптики.

Производство оптического стекла принадлежит к числу самых сложных технических задач. Основная причина этого — те исключительно высокие требования, которые предъявляются к качеству оптического стекла. Оптическое стекло есть самая однородная среда, известная в природе. Дистиллированная вода, налитая в сосуд и имеющая открытую поверхность испарения, менее однородна, чем кусок хорошего оптического стекла.