Стефенсон - [93]

«Это являло одно из самых печальных зрелищ, — писал очевидец события, — какие только можно было видеть на этой земле после того, как труд стал жизненной обязанностью. Когда процессия шла вперед, люди, стоявшие по обеим сторонам улицы, — приходили в ужас, глядя на детей, а когда дети дошли до Питерлоо, где должны были говорить Седлер и Остлер, и запели гимн, моля бога благословить тех, которые хлопотали за них, их жалобные голоса звучали как мольба, обращенная к отцу избавить их от давящей тирании. Когда народ это услышал, то все присутствующие — и мужчины и женщины залились слезами».

Но ведь он сам когда-то принадлежал к числу этих обездоленных, бледных, как привидение, существ. Тем не менее он вышел в люди. Да, это правда. Но какова была судьба большинства его сверстников, товарищей его детских игр? Сперва сортировщики угля, затем откатчики, подручные, забойщики они обречены были всю свою жизнь провести в подземельях шахты, в черном царстве угля, который где-то там наверху превращался в золото, наполнявшее карманы хозяина. И ведь они тоже работали «честно», не хуже и не лучше, чем он сам.

Снова и снова возвращается одна и та же мысль, мучительно не давая успокоения, как саднящая рана, как внезапно открывшаяся язва. Это неопределенное состояние было мучительно, невыносимо для него, человека действия, практической ясности, не привыкшего к отвлеченному мышлению.

Стефенсон мысленно пробегает прошлую жизнь. Есть ли в ней хоть один поступок, за который он мог бы себя упрекнуть? Он был почтителен и заботлив к родителям, верным и бескорыстным по отношению к друзьям. Он всегда честно выполнял возложенные на него обязанности, когда шестилетним мальчуганом присматривал за коровами мистрисс Энсли, когда юношей трудился на благо владельцев Нортумберлэндских копей и позже, когда ему поручалось осуществление величайших сооружений. И теперь, будучи владельцем богатейших в королевстве угольных шахт, он по отношению к своим рабочим никогда не позволил совершить ни одного проступка, которые так возмущали его, — когда он сам жил среди углекопов.

Нигде углекопы не получали такой высокой оплаты, как у него. Разве кто-либо из шахтовладельцев заботился об устройстве школ и больниц для своих углекопов? Он не допускал злоупотреблений со стороны мелких служащих, которые, как пиявки, стремятся присосаться к заработку углекопа. Он был по-своему справедлив, доступен всем. Каждый мог придти к нему с жалобой, с просьбой; он редко кому отказывал.

Его богатство? Но ведь оно нажито честным трудом. Ведь каждый другой мог бы добиться такого же успеха. Каждый ли? Он снова вспоминает своих братьев, своих сверстников. Разве все они не работали за нищенскую плату так же честно, как он сам? Но разве без его помощи брат Роберт мог бы сделаться управляющим железной дорогой? Разве, оставаясь простым углекопом, смог бы он сам дать превосходное образование сыну, успехами которого так справедливо гордится?

В памяти встает недавняя поездка в Ньюкэстль. Сколько воды утекло с тех пор, как маленький Джорди носил обед к «огненному» насосу, где работал его отец, и как мало все изменилось. Он видел многих из своих друзей и товарищей по работе, многих он посетил дома и подолгу беседовал об их житье-бытье. Все как будто идет по-старому. Правда, везде применяются машины, машина во многих местах заменила лошадь и человека. Но труд углекопа от этого не сделался легче. Та же бедность, тот же ничтожный заработок, тот же беспросветный труд. Последний закон воспрещает подземную работу женщинам и мальчикам, не достигшим десяти лет, но он постоянно нарушается.

Стефенсон отыскал своего друга детства по Вайламу. Джон Генли, когда-то полный силы и здоровья кузнец, всегда такой бодрый и веселый, впал в полную нищету. Проведя всю жизнь с молотом у наковальни, он сделался слишком стар и слаб, чтобы работать, он теперь никому не нужен, он может околевать с голоду. Даже пожизненная пенсия, которую ему назначил Стефенсон, вряд ли примирит его с судьбой.

Все эти вопросы представляются ему невероятно сложными, слишком противоречивыми, совершенно чуждыми тому, с чем он сжился и свыкся. Постепенно мучительные сомнения вытесняются повседневными заботами, занятиями и развлечениями.

Вторая жена Стефенсона, верный спутник в наиболее деятельный период его жизни, умерла вскоре после переезда в Тептон-Гауз. Постепенно сходят в могилу и прежние друзья. Все чаще и чаще приходит скорбная весть о кончине человека, которого хорошо знал, с которым вместе рос или вместе работал.

Стефенсону шестьдесят семь лет. Жизнь не щадила его, но недаром в его жилах течет кровь здоровых и мужественных сыновей Шотландии. Он еще энергичен, предприимчив, его мысли отчетливы, взор ясен, тело крепко и бодро. Одиночество ему невыносимо. Он делает предложение мистрисс Грегори, уже много лет исполняющей обязанности экономки в Тептон-Гаузе. Бракосочетание состоялось в начале 1848 года. Казалось, впереди предстоят еще многие годы спокойной, удовлетворенной старости и мирного покоя. Но роковой конец оказался неожиданно близким.

Двадцать шестого июля 1848 года Стефенсон присутствовал на заседании бирмингамского механического института, где сделал доклад по поводу нашумевшего изобретения ротационного парового двигателя. Это было его последнее публичное выступление. Вскоре после возвращения в Тептон-Гауз его поразил необычайно сильный приступ лихорадки. Казалось, что железный организм еще раз легко одержит победу. Больной через несколько дней почти совершенно оправился. Неожиданно, утром 12 августа, произошло сильное кровоизлияние в легких. Агония была недолгой. «С глубокой скорбью, — писал Роберт Стефенсон Эдуарду Пизу, — сообщаю вам, лучшему другу моего дорогого отца, что он скончался сегодня утром, около полудня после нескольких дней болезни».