Обед братья заканчивали вдвоем. Максим, усадив Стефана за стол, достал из коника мутную бутылку, заткнутую туго свернутой бумагой. Заискивающе сказал:
— Берег, тебя дожидался.
На самом-то деле Максим Стефана уже не считал в живых. Писем, размышлял, не шлет, видно, прикокнули его в тюрьме или на фронте погиб. А он — явился. Нежданно-негаданно, белобрысый, с черной повязкой. Похудел, морщин прибавилось. Права Ольга: страшный.
Выпили.
— Отсидел, значит, — без всякого чувства проговорил Максим.
— Как видишь.
— А мы тут под немцем побывали… Да… Хватили горюшка… До сих пор вот крапивой питаемся…
— Как-нибудь расскажешь поподробнее.
— Расскажу… В колхоз, значит, решил.
— А куда еще? Мужиков, я вижу, у вас совсем мало осталось.
— Старики одни да калеки.
Стефан поднял взгляд на брата: и он себя стариком считает. Ну, поседел Максим малость, а телом-то здоров, как бык, не скажешь, что одной крапивой питается.
— Мы ведь тут почти за так работаем, — не без намека пожаловался Максим.
— Присмотрюсь, — понял его Стефан. — Если не понравится, завербуюсь куда. Насти нетути, меня тут теперь ничего не держит.
— А где жить будешь? — холодно спросил Максим.
Вообще-то Стефан первое время думал поквартировать у брата, пока подыскивал бы себе жилье, но по вопросу понял, что тот не намерен дать ему крышу над головой. «Поди, боится, как бы я не объел его. „Крапивой питаемся…“ Так я тебе и поверил. Вот картошкой не угостил. А она, чует мой нос, где-то рядом стоит, — укоризненно думал Стефан. — А еще наверняка опасается, что станут в него пальцем тыкать: мол, впустил в дом брата-зэка… Ладно, Максим, не буду отягощать твою судьбу, не буду. Не беспокойся…»
Сказал:
— Жить, Максим, я стану в деревне, в Ивановке. А где точно — еще не решил.
Максим облегченно вздохнул. Взял бутылку, на радостях решил налить еще.
Стефан накрыл стопку ладонью.
— Мне не надо. Я от этого дела отвык.
— Вот что, дети, — говорила Ульяна, туго завязывая на затылке уголки косынки, — дядя Стефан будет жить у нас.
— Пока, — добавил Стефан.
— Сколько хочется, хоть всегда.
Сидели ужинали. Картофельная похлебка сегодня не пошла. Угощались гостинцами, привезенными Стефаном: пряниками, конфетами, купленными в Москве на рынке.
Ульяна восседала на конике, справа от нее, на широкой лавке, переглядывались и перешептывались дети: четырнадцатилетний Лешка, его погодок Петька, десятилетняя Клава и самый маленький — восьмилетний Вовик.
Стефан сидел напротив них — на скамейке. Подметил: ребята не обрадовались известию, но и не нахмурились. Только самый смелый Петька спросил:
— А окна бить не будете?
Даже при слабом свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы, было заметно, как вмиг покраснело лицо Стефана. Глянь-ка, уж сколько времени прошло, а они, ребятишки, помнят о его безобразиях!
Стефан опустил голову. Сказал, облокотясь на стол:
— Ума, Петюшка, набираются не только в детском возрасте. Мне кажется, поумнел за эти годы и я…
Ульяна начала было стелить постель Стефану на лежанке, но он категорически отказался:
— Чего это я хозяйку буду выживать?
— Так ложись на приступке.
— Не беспокойся, я уже присмотрел себе местечко, — в пуньке. Там солома, мягко — как барин буду.
— Озябнешь, зори ведь холодные.
— Я закаленный. Дай мне лучше попонку, подушку и чекмень какой-нибудь укрыться.
Спал Стефан первую ночь после долгой разлуки с родной стороной сладко и тревожно. Чистым — не барачным — воздухом дышалось легко и свободно: не мешал чужой храп или сонный разговор. Стояла благостная тишина.
Но несколько раз он вздрагивал: то ему казалось, что на него падает свежеспиленная сосна; то приснилось, будто по выходе из ворот тюрьмы, уже с документами на руках, он запутался в мотке колючей проволоки; то ему почудилось, что за ним гонится потревоженный в берлоге медведь, и Стефан, утопая в глубоком снегу, напрасно пытается от него убежать; медведь уже за спиной, он страшно ревет… Стефан, вздрогнув, проснулся.
У соседей ревела голодная корова.
Слез с постели, натянул сапоги.
Уже рассвело. С нижних сучьев ракиты, стоявшей возле пуньки, Ульяна ломала тонкие ветви — козе. Скоро уже начнут пасти скот, а трава пока только проклюнулась, ее гуси с трудом щиплют, а про коров, лошадей, коз и овец и говорить нечего. Но последние деньки живут они на голодном пайке, еще неделька — и выйдут на вольный корм.
— Как спалось? — подала голос Ульяна.
— Отлично.
— Отдыхал бы еще.
— Сколько можно?
Из трубы пахнуло древесным дымом. «Значит, Ульяна уже давно встала, а я лежу, — укорил себя Стефан. — Привык по часам вставать, забыл, что в деревне встают по солнышку… Кстати, труба покосилась, потрескалась, надо ее перекласть, а то, не дай бог, и пожар может случиться. Крыша соломенная, от одной искры займется».
