Стая Тамерлана - [11]

* * *

Годы мало влияли на внешность Тамерлана. Его не подвластное эмоциям лицо сохраняло бессмысленное выражение навсегда ушедшего в себя человека. Он оставался худым и низкорослым. Ходил, раскачиваясь и припадая на правую ногу. Издали напоминал колышимый ветром пустой стручок, воткнутый черенком в какую-то щель на поверхности земли. И казалось, что он не идет самостоятельно, а некий глубинный кукольник несет его на палочке, высовывающейся из этой самой щели.

Образ его жизни изменился еще меньше. Общение с домашними ограничивалось несколькими самыми необходимыми словами. На каждого члена семьи он тратил не более трех-четырех звуковых выражений в полгода, а на чужих просто не обращал внимания. У окружающих также не возникала потребность в общении с калекой. Словно за явной печатью физической убогости в нем угадывалось не-что еще более мрачное и отталкивающее. Иногда случалось, что посторонний человек, впервые увидев неприглядного подростка, неожиданно вздрагивал, как бывает при внезапном появлении перед глазами чего-то опасного или отвратительного, например, змеи.

Вполне освоив маленький дворик, Крысенок полюбил дальние прогулки. Как ни странно, калека оказался выносливым ходоком. Чуть ли не ежедневно можно было по утрам видеть тощую и сутулую, как высохший стручок, фигуру в сопровождении крупной белой собаки покидающую пределы кишлака. Чаще всего Тамерлан выбирал направление в сторону райцентра, находящегося километрах в семи к югу. Невдалеке от него земля выгибалась холмом, вздымая на себя желто-коричневую простыню степи. Там, наверху, устраивался хромец, наблюдая то за людским муравейником и раскинувшимися за ним орошаемыми полями с одной стороны, то за лишенным смысла бегом шаров перекати-поля со всех других сторон, или за плавающими в восходящих небесных потоках пернатыми хищниками. Возможно, в эти часы Тамерлан мечтал.

Дарган устраивался у ног друга, закрывал глаза и тоже о чем-то грезил. Когда раскаленная лепешка солнца достигала точки, откуда ей было всего удобней палить беззащитную живность, неразлучная пара спускалась вниз и пряталась в тени стен полуразрушенного кирпичного строения, приткнувшегося у основания кургана.

В отношениях между человеком и собакой происходили очевидные перемены. Раньше Дарган, относящийся к мальчишке, как к личному чаду, опекал его, будто строгая нянька. Когда Тамерлан выкарабкивался из липких как холодный кисель лап болезни и снова учился ходить, пес, исполняя роль костылей, сам выбирал траекторию пересечения двора. Потом, если Тамерлан, подучившийся ковылять самостоятельно, пытался выйти за границы, положенные ему четвероногим наставником, Дарган ухватывал того за рубашку и без церемоний возвращал в пределы разрешенного им круга.

Теперь же маршруты прогулок выбирал человек, а пес, не возражая, следовал за ним. Старшим в дуэте стал Тамерлан. И лишь когда вблизи оказывались чужие, Дарган настораживался, приближаясь вплотную к мальчугану. Он поднимал обычно опущенную к земле голову, и создавалось впечатление, что пес намеренно принимает важный начальственный вид. Дарган будто сознавал, насколько легко обидеть инвалида, и в его взглядах, бросаемых в такие минуты на друга, сквозил покровительственный оттенок.

Тамерлан приобрел еще одну привычку или, скорее, привилегию: возвращаясь по вечерам домой, он немедля проходил в курятник и выпивал несколько сырых яиц. Мать не останавливала слабоумного сына, хотя поступи так кто-нибудь из старших, ему непременно бы досталось.

Но однажды, для чего-то заглянув за угол саманного куриного домика, она увидела вопиющую картину. В грязной собачьей миске на поверхности нежной белковой лужицы плавали янтарные шарики желтков, похожие на только что упавшие с небесного свода новорожденные солнца. Все это дорогостоящее лакомство, чавкая и облизываясь, поглощал их дворовый пес! Негодующий крик обратил враз осознавшего страшную вину Даргана в бегство.

Вызванный на подмогу отец нес солдатский ремень с тяжелой потемневшей бляхой. От еле сдерживаемой ярости желваки скул на продолговатом худом лице казались двумя грецкими орехами, почти черные глаза приобрели неестественный светлый оттенок. Но сын, этот маленький самовольный уродец, не отступил. В накаленной обстановке курятника столкнулись два взгляда — один бешеный, но не лишенный человеческого выражения, другой — обезумевший, как стон осеннего ветра в горах или как марево, струящееся над барханами перед бурей.

Отец неловко замахнулся. Тамерлан перехватил мелькнувшую в воздухе кожаную полосу, дико завизжал, впился зубами в ремень у самого отцовского кулака и потянул на себя. Его глаза распахнулись во всю ширь, нашли отцовские и сшиблись с ними вновь. И старший не смог перенести выплеснувшийся на него поток ненависти, той слепой, все подавляющей ненависти, что, наверное, испытывает лавина к сносимому ею палаточному городку у подножья горы. Он вздрогнул, отпустил орудие расправы, выругался и ушел.

* * *

Махонин проявил благородство — он ни гроша не потребовал с Гридина из гонорара, причитаю-щегося тому как победителю Шестерневского Митяя. Сколько Ленька ни настаивал, объясняя, что без вовремя поданной Женей мысли он бы дрался за просто так, Махонин напрочь отверг все попытки с ним поделиться. Мало того, под залог причитающихся Леньке десяти тысяч долларов Махонин занял ему денег, что позволило, не откладывая в долгий ящик, осуществить давнее желание — купить автомобиль. Пусть подержанный фольксваген, но ведь это только начало! И сколько денег еще осталось! Если в первые дни Ленька почти не отходил от брата, то теперь заезжал к Косте редко, в основном посвящая досуг покорившим его Светке с подругами.