Стая птиц - [15]

Потом он заговорил о своих сексуальных проблемах. Любой пустяк: неловкое движение женщины, когда она раздевается, цвет ее белья, шум, звук сирены где-то в городе — неожиданно и всецело завладевает его вниманием и переключает интерес совсем на другое. Он говорил и говорил об этой своей неспособности сосредоточиться и сохранить желание. Затем посетитель долго рассуждал о памяти, вернее, о своей памяти, о том, что он помнит вещи, которых, по всей видимости, не делал, и события, при которых не присутствовал. Белая стена, например, напоминает ему Испанию, где он никогда не бывал. Потом у него есть чувство, будто он служил священником в сицилийской деревушке в окрестностях Трапани. Он даже помнил, почему сложил с себя духовный сан — не переносил исповедей.

— Настал момент, когда мне наскучило давать монотонные, банальные и фальшивые ответы, и постепенно я оказался один, без бога, но и без этой тошнотворной, жалкой, не имеющей смысла жизни, состоящей из пустых, не способных ни за что зацепиться слов, вылетающих у тебя изо рта, как мыльные пузыри, из этих бесполезных жестов, отпускающих грехи… уже давно я затыкал уши восковыми пробками, когда исповедовал. Если раньше во время исповедей мною владело любопытство, то теперь была лишь скука. Ничего нового, всегда одно и то же… убогость… убогость…

Потом он заговорил о женщине. Непонятно было, о ком идет речь — о жене или о домработнице. Ему казалось, что он когда-то женился, но не помнил, когда и где. В самом деле, он долго рассказывал о своей холостяцкой жизни, когда каждый день обедал в остерии. Изредка он встречался с женщиной, с которой случайно познакомился в парке. Но не это было главной трагедией его жизни.

— Для меня важно сейчас не столько познание, сколько узнавание. И дело не в памяти. Я больше не узнаю людей… они стали такими неодушевленными, утратили свои прежние черты… Раньше люди несли в себе целые континенты, материки… Один был англичанином, другой — немцем… одна была моей женой, другая — домработницей… тот — крестьянином со своим загадочным миром… Раньше каждый из нас был как бы деревом… сейчас мы — растения без корней в безжизненной пустыне. Даже предметы, рождающиеся в наших руках, кажутся завезенными с иной планеты… То, что происходит, забывается… и дело не в памяти. Вы не замечали, что зеркала теперь не дают нашего отражения? То есть мы не узнаем себя в отраженном образе. А может быть, это не зависит от зеркала, а зависит от нас? Может быть, просто наш образ стал таким размытым? Никто больше не останавливает тебя и не говорит: «Знаешь, у тебя рот точно как у отца!» Мы были похожи на отцов, потому что хотели походить на них, а сейчас не хотим, и теперь у нас не будет больше ни отцовских ртов, ни глаз. Так утрачиваются корни. Возможно, их и не стоит беречь, но, утратив корни, мы теряем все остальное, весь мир. И вот возникает вопрос: как восстановить этот мир? Как познать его? И как ходить по городу, как узнать, что ты за день сделал, а чего не сделал?

Посетитель зажигает сигарету, молча затягивается, сбрасывает пепел в карандашницу, размышляет, курит. Потом гасит сигарету и смотрит на меня. Спрашивает, что он только что делал. Я отвечаю, что он курил сигарету. «Спасибо», — говорит синьор Пиладе и повторяет, что хотел бы знать все, чем он занимается в течение дня. Иметь возможность прочесть все о своей жизни за прошедший день. Прочесть и понять.

— Сколько это будет стоить? — спрашивает он меня.

Мы сходимся на очень скромной цене.

2

Мы долго идем по городу. Он впереди, а я сзади, с блокнотом и ручкой наготове, чтобы записывать все его наиболее важные действия. Неожиданно мой клиент останавливается. Он замер на краю тротуара у перекрестка — одна рука в кармане брюк, взгляд устремлен вперед, но в позе, во всей фигуре нерешительность. Тело наклонено; очевидно, он намеревался перейти дорогу, но ноги налились свинцом, свинцово застыл мозг, и тогда он оглянулся назад в поисках кого-нибудь, кто бы подтолкнул его, поддержал, помог продолжить движение. И он, видимо, получил этот знак; похоже, предметы и люди в глазах у него вновь ожили. Синьор Пиладе продолжил свой путь по тротуару, по этому острову, который он не хотел покидать. Ноги он ставил как-то слишком широко, потом вовсе раздвинул их в стороны, будто хотел, чтобы под ними, как под живым мостом, пробежал бродячий пес. Наверно, в детстве он так играл с собаками. Потом он опять замер, словно на краю обрыва, и долго рассматривал землю перед собой, сантиметрах в десяти от носков ботинок. Очень внимательно, склонив голову так, что казалось, из глаз его двумя параллельными шпагами исходят лучи, направленные то ли на трещину в асфальте, то ли на окурок, а может, на брошенный кем-то коробок спичек. Да, это был окурок, и, похоже, на секунду Пиладе почудилось, что он нищий. Потому что он зарыдал, прислонившись спиной к ожидавшему трамвай человеку, а когда тот, не выдержав его веса, отошел, Пиладе прислонился к стоявшей неподалеку женщине, потом к другому мужчине, потом — к стене дома. Мне показалось даже, что он смеется. Было трудно различить, в каком он состоянии. Руками он закрывал лицо, носовым платком вытирал глаза и лоб. Очевидно, вспотел. Я внимательно наблюдал за ним и записывал в блокнот: десять часов сорок пять минут — приступ отчаяния. Неожиданно Пиладе резко повернулся, решительно пересек дорогу, не обращая внимания на поток машин, и бросился к большому зданию из темного камня. Я думал, что он хочет разбить себе голову о стену. Но он остановился в нескольких сантиметрах от стены, мускулы его мгновенно расслабились, лицо приобрело созерцательное выражение. Даже глядя на него со спины, было ясно, что он увлеченно что-то рассматривает. Пиладе склонял голову, чтобы глубже проникнуть взглядом в шов между двумя каменными плитами. Я предположил, что он наблюдает за каким-то живым существом — пауком или, может быть, ящерицей, хотя ящерицы вряд ли водятся на стенах домов в центре города. А может быть, там было нацарапано какое-то слово или имя. Или его внимание привлек торчащий гвоздь. Во всяком случае, наверняка он разглядывал нечто знакомое, не раз виденное, как смотрят — с любовью или просто с любопытством — на лицо старого друга или на картину. Он оперся на ладони и совсем приблизил лицо к стене. Посмотрел сначала одним глазом, потом другим. Наконец Пиладе медленно повернулся и, как бы сразу утратив всякий интерес к тому, что его занимало, пошел наискось, и в движениях его сквозила неуверенность человека, не пришедшего к какому-либо определенному решению. Я тоже подошел к стене и посмотрел, что же могло привлечь внимание моего клиента. Ничего хоть мало-мальски интересного между камнями не было. Разве что свернутый комочек желтоватой бумаги. Я достал его из щели и развернул. Это был старый трамвайный билет. Может быть, когда-то его оставил здесь синьор Пиладе. Этот комочек мог служить ему ориентиром в городе. Я засунул билет обратно в щель.