Ставка на мертвого жокея - [36]

— Стоит он в коридоре, — миссис Малл рассказывала это Клэрис утром в понедельник, — широко улыбается, — получает, видно, большое удовольствие от чувства собственной вины, — и говорит: «Мы случайно проходили мимо и подумали: может, тебе одиноко и ты не прочь немного побыть в нашей компании».

Миссис Малл пришлось ждать до понедельника, чтобы все рассказать дочери, так как на уик-энд Клэрис уехала в Провиденс, навестить семью мужа, мистера Смолли. Такая вынужденная задержка помогла ей запечатлеть в памяти с мельчайшими деталями виденное, и она торопливо все это стала излагать, не сняв даже шляпки, в гостиной Клэрис:

— На него я бросила лишь один мимолетный взгляд, зато долго, со значением разглядывала эту рыжеволосую и ее зачатого в преступном грехе сынка. Это, конечно, не могло остаться без внимания твоего отца, держался он довольно развязно: «Разве ты не собираешься пригласить нас, Берта, хотя бы на минутку?» Стоял между нами как бык-победитель на ярмарке. «Ведь предупреждала тебя, Фредерик, — вежливо, но твердо подвожу я черту. — А теперь уходи и не смей больше никогда подниматься ко мне по этой лестнице!» «Да что ты, Берта?» — уговаривает меня так медоточиво, умасливает — всегда это умело использует, едва речь заходит о женщине. Ну, быстренько его осадила, повторила строго: «Уходи! Не желаю больше иметь с тобой ничего общего! Долго все выносила. Не трать зря время на уговоры! Дверь закрывается!» И закрыла у него перед носом, но не захлопнула, чтобы не доставить удовольствия этой его рыжей — пусть не думает, что я разозлилась. Но закрыла резко. Через дверь слышу минуту-две их горестные перешептывания, а потом ногами зашаркали вниз по лестнице, а я спать легла.

Через час звонит в дверь, кричит: «Я теперь один, Берта, впусти меня ради бога!» Но я лежу, не двигаюсь: ни звука не издаю. Всю ночь в дверь названивал, возился возле двери; только я бесповоротное решение приняла, ничем себя не выдала, ни единым шорохом не дала ему понять, что слышу его звонки и возню.

В конце концов, когда взошло солнце, дал он последний, отчаянный звонок, в последний раз крикнул: «Я ухожу, Берта, прощаюсь с тобой навек!» Хоть обида от этих слов легла мне на сердце, — не ответила: давно пора преподать ему урок. Вот и все, так я положила конец всему, что связано с твоим отцом.

Клэрис попыталась было убедить мать — дай, мол, отцу еще один шанс, — но отказалась от своей затеи: уж очень у нее выражение лица грозное, и челюсти так плотно сдвинуты… Принесла ей чашку чаю, постаралась, как могла, утешить. Внимательно следила, как она надевает шляпу — точно солдат перед боем шлем, и долго прислушивалась к ее шагам на лестнице. Пошла делать свои ежедневные покупки — такая беспощадная и одинокая…

Целый день думала Клэрис о матери, о том, как сильно жгла ей сердце любовь к отцу все эти сорок лет, — нашла ведь в себе силы дать ему от ворот поворот, пусть даже теперь, когда его так долго нет в живых, и все только из-за какого-то поцелуя на крыльце отеля у Кротонского водопада в 1921 году.

А когда пришел домой с работы мистер Смолли, жена холодно глядела, как он снимает ботинки, спокойно садится на стул, надевает очки, чтобы почитать вечернюю газету, и размышляла: вот этот человек не способен вызвать такую всепоглощающую страсть ни у одной женщины на свете; через десять дней после того, как гроб с его телом опустят в могилу, ей не удастся вспомнить о нем ничего, даже как отвратительно, на публику он манерничает.

— Ах, — муж устало уселся поудобнее и развернул газету. — Какой ужасный день! Все время занят, ни минуты отдыха…

Клэрис снова окинула его долгим, горьким взглядом.

— Чем же? Надуванием бедняков и этих несчастных погорельцев — из-за пожара лишились всего, — только чтобы не платить им положенной компенсации за понесенные убытки?

— Клэрис… — Мистер Смолли, оторвав глаза от газеты, укоризненно посмотрел на жену; удивленный и напуганный, почувствовав новую, страстную, тревожащую нотку в ее голосе, он осознал наконец, что в этом браке никогда ничего хорошего для себя не добьется. — Что я такого сделал?

Но Клэрис ничего не ответила: молча надела пальто и вышла. Направилась она в бар на Третьей авеню, неподалеку от угла улицы Блумингдейл.

Тогда нас было трое

Мунни Брукс проснулся от двух прогремевших за окном выстрелов; открыв глаза, он уставился в потолок. Если судить по слабому свету в комнате, — окна зашторены, — ясно, что на улице солнечно и тепло. Он повернул голову: на соседней кровати спит Берт — тихо, не издавая никаких звуков; аккуратно наброшенное на голову одеяло стережет все его сны. Мунни вылез из кровати и, прошлепав босыми ногами к окну, раздвинул шторы.

Последние остатки утреннего тумана поднимались, словно завитки, от полей, а далеко внизу глянцевая гладь моря сияла под лучами октябрьского солнца. Еще дальше, там, где побережье делало большой изгиб, Пиренеи своими зелеными острыми грядами тянулись к мягкому, как пух, небу. Из-за стога сена, в сотне ярдов от террасы отеля, вышел охотник с собакой — не торопился, на ходу перезаряжал ружье. Глядя на него, Мунни с удовольствием вспомнил, что накануне вечером любитель поесть лакомился только что убитой, разжиревшей после обильного летнего сезона куропаткой.