Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? - [118]

Но композиционный заряд «Первого зуба» этим не исчерпывается. Из других рассказов мы уже знаем, что Сазонов, как и упоминавшиеся выше Андреев, Крист, Поташников, Голубев, — очередной двойник Шаламова, персонаж, наделенный авторской биографией (биографическая общность особенно четко будет проявлена в «Вишерском антиромане», где история с потерянным первым зубом и сектантом Петром Зайцем описана куда подробнее и от лица основного нарратора, уже открыто пользующегося фамилией Шаламов).

Итак, один бывший заключенный пытается написать рассказ, превратить произошедшее с ним в связную историю, отыскать внутреннюю логику, смысл, дать какое-то название прошлому, чтобы его можно было определить, обезопасить, заклясть и забыть. Второй (биография собеседника Сазонова в рассказе прямо не заявлена, однако легко угадывается — подробности лагерной жизни, которые могут привести в недоумение человека постороннего, для него самоочевидны и не нуждаются в пояснениях) следит за этими безуспешными попытками, бракуя концовки одну за другой. Ибо этот сюжет нельзя закончить, его нечем замкнуть, внутреннюю логику лагеря можно увидеть, но не сформулировать.

И эти двое, как следует из того способа чтения, который диктуется текстом, — один и тот же человек.

В этой точке смыкаются две магистральные мотивные линии рассказа, внутренняя и внешняя. Цепочка прорывов и брешей, начатая выбитым стеклом, завершается здесь исчезновением автора, его заявленным бессилием. Отбирать информацию по значимости, искать в происходящем даже не смысл, а само событие придется уже читателю. Шаламов в очередной раз нарушает границу между внутритекстовой и внетекстовой реальностью, как бы встраивая читателя в произведение.

Когда Шаламов художественными средствами постулирует невозможность — во всяком случае, для себя или даже для любого из рассказчиков — оформить лагерный опыт в адекватный этому опыту художественный текст, его читатель оказывается на месте человека, вынужденного реагировать на события «Первого зуба» как на нечто происходящее или происходившее в реальном времени в его поле зрения.

Фактически в «Колымских рассказах» Шаламов передает роль наблюдателя читателю, себе же присваивая роль даже не «говорящей вещи», по Дэвиду Леви[521], а вещи неговорящей. Не способной ни к речи, ни к свидетельству. Вещи, которая может только представлять лагерь — в качестве образца, лабораторного препарата, экспоната или, еще точнее, муляжа, копии, суррогата. Ибо сам препарат тоже утерян.

Недаром в одном из поздних рассказов — «Перчатка» — Шаламов (точнее, конечно, было бы сказать «повествователь», но уже упоминавшаяся особенность прочтения побуждает видеть в рассказчике самого Шаламова) назвал свою прозу заменой той пеллагрозной коже, которую сняли с его руки в больнице «Беличьей». Такая замена действительна только в отсутствие самой перчатки: «Мертвой перчаткой нельзя было написать хорошие стихи или прозу. Сама перчатка была прозой, обвинением, документом, протоколом. Но перчатка погибла на Колыме — потому-то и пишется этот рассказ. Автор ручается, что дактилоскопический узор на обеих перчатках один» (Т. 1. С. 288).

Нам кажется, что Синявский в попытках сформулировать существо «новой прозы» уловил и описал не столько поэтику «Колымских рассказов», сколько то впечатление, которое хотел произвести Шаламов. Тот образ не вполне человеческого документа, который Шаламов последовательно пытался транслировать.

Документа, ибо материал, зафиксированный искалеченным, но беспристрастным прибором, мог быть прочитан только так. Для него нет иного ярлыка, иного места в культуре. Но это «документ» в очень особом понимании — когда предметом, представленным к рассмотрению, служат выведенное из строя тело, рассоединенное восприятие, нивелированная личность, искаженный язык, незавершающийся сюжет, недействительные попытки осмысления. Когда не от кого требовать пояснений и последовательного монтажа, потому что автор является частью текста, разделен на образцы и не может ответить с той стороны предметного стекла.

Свидетельствовать о произошедшем, констатировать событие и переводить его в слова, придавая ему ту или иную окультуренную форму, придется уже читателю.

Илья Кукулин Одомашнивание цифр: квазидокументность телефонного номера в русской поэзии XX века [522]

…Потому что все оттенки смысла

Умное число передает.

Николай Гумилев

1

Современные справочники определяют документ как особого рода информацию, запечатленную в материальной или электронной форме (российское законодательство пока признает только материальную[523]). Однако в информационном обществе наряду с документами традиционного типа появились нематериальные знаки, выполняющие ту же функцию, что и документ, — они репрезентируют и удостоверяют личность человека. Это PIN-коды, идентификационные номера, CVC-коды банковских карточек… Первоначально они печатаются на бумажном или пластиковом носителе, но, по сути, могут быть использованы и без него — например, набраны в банкомате или на компьютере. Сегодняшнему горожанину необходимо помнить или держать под рукой (не забывая о безопасном хранении) огромное количество таких цифровых последовательностей, необходимых для полноценной коммуникации с близкими и дальними знакомыми, с финансовыми и государственными учреждениями.