<Статьи о народной поэзии> - [48]
Эта поэма носит на себе характер легенды и замечательна по противоречию тона первой ее половины с тоном последней: там калики – сущие сорванцы, «орут, рявкают, прошают милостыню»; тут они – если не грациозны, мужиковаты, зато кротки и очестливы. В Касьяне выражена идея человека, освятившегося страданием от неправого наказания; в его великодушном поступке с Апраксеевною есть что-то умиряющее душу. Только одна Апраксеевна осталась в своем прежнем характере: молоду Касьяну поклоняется без стыда, без сорому, а грех свой на уме держит…
По саду, саду, по зеленому, ходила, гуляла молода княжна Марфа Всеславьевна, она с камени скочила на лютого на змея; обвивается лютый змей около чебота зелен сафьян, около чулочика шелкова, хоботом бьет по белу стегну. А втапоры княгиня понос понесла, а понос понесла и дитя родила; (а) и на небе просвети светел месяц, а в Киеве родился могуч богатырь, как бы молодой Волх Всеславьевич: подрожала сыра земля, сотряслося славно царство Индийское, а и сине море сколебалося для ради рожденья богатырского, молода Волха Всеславьевича; рыба пошла в морскую глубину, птица полетела высоко в небеса, туры да олени за горы пошли, зайцы, лисицы по чащицам, а волки, медведи по ельникам, соболи и куницы по островам…
Это начало поэмы есть высочайший зенит, крайняя апогея, до какой только достигает наша народная поэзия; это апофеоза богатырского рождения, полная величия, силы и того размашистого чувства, которому море по колено и которое есть исключительное достояние русского народа{147}. Мы не будем пересказывать всей этой поэмы, потому что не найдем в ней, как и в прежних, никакого определенного идеала народной фантазии. По-прежнему это – что-то силящееся стать образом и все остающееся символом; сквозь произвольную и узорочную ткань этого «что-то» брезжится, как искра во тьме, призрак мысли, но никак не может разгореться в светлое пламя. Волх – и богатырь и колдун; оборотившись горностаем, он сбегал в царство Индийское, «у тугих луков тетивки накусывал, у каленых стрел железны повынимал, у того ружья, ведь у огненного кременья и шомполы повыдергал, и все он в землю закопывал»[24]. Обернувшись ясным соколом, полетел к своей дружине хорабрыя, повел ее в царство Индийское – стена стоит; Волх оборотил своих молодцов мурашиками, велел им всех поголовно бить в царстве Индийском, и только на семя оставить по выбору семь тысячей душечки красны девицы. Пришедши к царю индийскому, Салтыку Ставрульевичу, говорил ему таково слово: «А и вас-то, царей, не бьют, не казнят»; ухватя его, ударил о кирпищат пол, расшиб его в крохи… И тут Волх сам царем насел, взявши царицу Азвяковну, молоду Елену Александровну, а и то его дружина хорабрая на тех девицах переженилися.
Вообще, идеал русского богатыря – физическая сила, торжествующая над всеми препятствиями – даже над здравым «смыслом. Коли уж богатырь – ему все возможно, и против него никто не устоит; об стену лбом ударится – стена валится, а на лбу и шишки нет. Героизм есть первый момент пробуждающегося народного сознания жизни, а дикая животная сила, сила железного кулака и чугунного черепа – первый момент народного сознания героизма. Оттого у всех народов богатыри целых быков съедают, баранами закусывают, а бочками сороковыми запивают. Но народ, в жизни которого развивается общее, идет далее, – и просветление животной силы чувством долга, правды и доблести бывает вторым моментом его сознания героизма. Наши народные песнопения остановились пока на первом моменте и дальше не пошли. И потому наши богатыри – тени, призраки, миражи, а не образы, не характеры, не идеалы определенные. У них нет никаких понятий о доблести и долге, им всякая служба хороша, для них всякая удаль – подвиг: и целое войско побить, конем потоптать, и единым духом выпить полтора ведра зелена вина и турий рог меду сладкого в полтретья ведра, и настрелять к княженецкому столу гусей, белых лебедей, перелетных малых серых уточек, и стольничать, и приворотничать… А между тем в этих неопределенных, диких и безобразных образах есть уже начало духовности, которой недоставало только исторической жизни, идеального развития, чтоб возвыситься до мысли и возрасти до определенных образов, до полных и прозрачных идеалов: мы разумеем эту отвагу, эту удаль, этот широкий размет души, которому море по колено, для которого и радость и горе – равно торжество, которое на огне не горит, в воде не тонет, – этот убийственный сарказм, эту простодушно-язвительную иронию над жпзнию, над собственною и чужою удалью, над собственною и чужою бедою, эту способность не торопясь, не задыхаясь, воспользоваться удачею и так же точно поплатиться счастием и жизнию, эту несокрушимую мощь и крепость духа, которые – повторяем – есть как бы исключительное достоинство русской натуры…
