Статьи из журнала «Медведь» - [6]

Иное дело — и тут уж спасибо тебе, Родина, — что сталинизм никогда не был в России всеобщей, полной и окончательной идеологией. Он был официальной, государственной доктриной, но в социализм тут никто особенно не верил, да мало кто о нем толком и знал. И потому десталинизация общества прошла необыкновенно легко, не вызвав массовых самоубийств и даже глобальных восстаний: в либеральную веру все были окрещены так же легко, как в свое время в христианскую. Загнал Владимир всех в реку: вошли в нее язычниками, а вышли христианами. И потому Сталин, будучи глубоко русским явлением по всем последствиям своих дел, — и по массовому террору, и по великой победе, и по индустриализации с ее пупочной грыжей, и по коллективизации с ее голодомором, и по культурной революции с ее суконным классицизмом — был совершенно русским еще в одном отношении: его принимали не слишком всерьез. Если бы такого человека принимали всерьез, то уже сошли бы с ума: это было при нас?! это с нами вошло в поговорку?!

Но вот было и вошло. «И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума». Русские не умеют обожествлять своих вождей — они над ними скорее трунят. А терпят их только за то, что на этого вождя всегда можно перепихнуть историческую ответственность. Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет. А сами вы где же? А сами мы во внеисторическом бытии, где решаем свои внеисторические проблемы. И когда весь мир, движущийся куда-то, рухнет, мы, не движущиеся никуда, останемся.

Так что Сталин — исключительно русское явление еще и по этому признаку. Весь немецкий народ поныне чувствует вину за Гитлера, но русский народ за Сталина чувствует исключительно гордость, смешанную с легкой насмешкой. Никаких других чувств к нему, как ни старайтесь, не обнаружите.

Войну выиграл не он. Массовый террор проводил не он. Даже коллективизация не была его исключительной заслугой. Он умел только вовремя чувствовать наиболее опасные и отвратительные движения воздуха и возглавлять мерзость прежде, чем она набирала силу. Он, как хамелеон, принимал форму.

В один прекрасный день русская история зашла на новый виток и начала харчить его самого. В свои последние дни он это почувствовал, хоть и не обладал такой интуицией, как Ленин. Однако умер от того же самого — от удара. Он догадался, что не они, тираны, правят Россией, а она таинственно правит ими, — но это для тирана шок такой силы, что в последние свои минуты он может только поднять руку вверх и указать туда, на что-то бесконечно более высокое, чем он сам.

Точно так же кончат здесь все тираны, которых не успеют убить. И на лицах у них застынет колоссальное изумление — тоже очень русское чувство.

История эта не нова. Сначала казалось, что стоит избавиться от ужасного социализма — и все у нас станет чудно. От социализма избавились — стало во многих отношениях хуже. Попытались возродить социализм на новых основаниях, но для этого нужно решить фундаментальный вопрос, а именно — реабилитировать национальное. Потому что иначе приходится все время сталкиваться с неприятным парадоксом: социализм не получился, капитализм не вышел, диктатуры выдыхаются — может, не в социальном строе дело? Может, с нацией что-то не так?

№ 5, май 2009 года

Лето в городе

На работе получил эсэмэску: «Доброе утро. Когда надоест, скажешь». Ответил: «Было бы приятно получить „хочу“ и ответить „лечу“». Десять минут метался — вдруг слишком? Наконец: «Если бы я разобралась, чего хочу!» Ладно: «В таком случае мое „лечу“ опередит твое „хочу“».

Еще десять минут думала, наконец родила: «Допустим». Прыгнул в машину, перенес три встречи, приехал в Домодедово — был дневной рейс. Через полтора часа в этом городе. Звонить из аэропорта не стал, приехал прямо в квартиру. Во дворе скрипят качели, дети скачут под присмотром бабок — странно: предчувствия счастья нет. Чего-то — есть, но счастья нет. Открывает хмурая. Дик прием был, дик приход. Самое ужасное, что заранее знал: то ли у нее подсознательно такая манера — дерг туда, дерг сюда, чтобы крепче сел на крючок, то ли действительно не понимает, чего хочет. Вялое «входи». Что говорить — непонятно. Кофе еще предложи. Садится на диван, поднимает голову: «Я тут подумала — ничего не получится». Я так и подумал, что ты так и подумала. «Ну что, я тогда полетел?» Молчит. Повернулся, вышел, взял такси, поехал в аэропорт.

По дороге вспоминал: ведь все уже было. То же бурное начало, не могли разлипнуться, ходили чуть не до утра по бульварам, сирень, естественно, — на другой день звоню, она неохотно говорит «ну ладно», встречаемся, ходим, все не то, где все ее вчерашнее шампанское — вообще непонятно. Наконец я прямо: «В чем дело?» Дело в том, что она не хочет ломать свою жизнь. Вчера я был дико обаятелен, а сегодня она отрезвела. Там есть учитель танцев, она занимается спортивным танцем. Если впускать меня, то прощайте, спортивные танцы. А она не готова, какие претензии? По самому началу ясно было, что если будет, то серьезно. И не факт, что легко. «Они пугаются напора», — сказал однажды Андрей Ш. Ехал и думал: почему-то никакого отчаяния. Жалко, правда, денег. Еще бесила жара. Только потом догадался, что привык прятать от себя самую сильную досаду, ни в чем не признаюсь, вот и проявляется подспудно: то дикая головная боль на ровном месте, то столь же дикое раздражение из-за ерунды. По дороге в аэропорт пробка на переезде. Все они, что ли, уезжают из города? Город южный, все цвело. Прикидывал, что буду делать дома. Надо бы чем-нибудь утешиться. Кого сейчас вызвоню? Да и, по совести говоря, чем после нее утешусь? Следовало бы успеть заметить в ней что-то разочаровывающее, отвратительное, но до того ль, голубчик, было. И всего грустней, что жалел ее, сидящую на диване: в самом деле несладко девочке. В двадцать два бы, наверное, возненавидел, сейчас при всем желании не мог. Но денег жалко: мог потратить на дело. Мало ли на какое — нажрался бы в хлам, все польза.