Статьи из журнала «GQ» - [33]

Весь мир в понятном ужасе смотрит на то, как большая страна с великим прошлым провозглашает деградацию прогрессом, а стремление стать как можно хуже — основой национального духа.

Не думайте, ребята, что вас боятся. Дрожать можно и от брезгливости.

№ 6, июнь 2009 года

Чего бояться?

В: Чего бояться?

О: Нашествия варваров/

С ними надо что-то делать, потому что они живут рядом и вот-вот придут к нам в гости, да, собственно, уже и приходят. Мы решаем свои проблемы по-разному: одни, как Израиль, пытаются бороться с ними военной силой, другие, подобно России, ставят во главе их «своего варвара», наивно забывая, что в словосочетании «свой варвар» ключевым является слово «варвар». Неизвестно, чей выбор дальновидней, — очевидно одно: земной шар опять разделился на две половины, как это свойственно ему, столь двуполушарному. Раньше все было просто: Восток — Запад, коммунизм — капитализм, и СССР отчасти снимал эту невыносимую дихотомию. Теперь Запад остался с варварством лицом к лицу, без промежуточных режимов вроде нашего тогдашнего, все отчетливей конвергировавшего с США. Что делать с этим варварством — непонятно; главным отличием варвара от т. н. цивилизованного человека является вовсе не его вера, антихристианская по сути, но скорее всего его онтология, способ бытия. Это все чушь, что варвару не дорога жизнь, а для западного человека она якобы есть высшая ценность. Варвар отличается от христианина узколокальным видением исторического процесса: для него существует лишь род и его будущее, христианин мечтает о всечеловечестве (почему его и называют презрительно «общечеловеком»). Христианин освобождается от всего врожденного и ориентируется на то, что он сделал, для него врожденные вещи вроде национальности, пола или возраста — вторичны; как писал сыну Пастернак (жестокое письмо, но сын нашел же возможным его опубликовать!), Гёте ему ближе семьи, культурные связи — важнее родственных. Это грубое преувеличение, и сам Пастернак в личной практике следовал не только зову культуры, но и зову родства; однако он декларировал отказ от имманентностей — и эта отважная декларация выражает один из основных постулатов христианства. «И враги человеку домашние его; кто любит отца и мать более Меня, не достоин Меня» (Матф., 10:34–36) — это ведь не против домашних сказано; это о том, что есть ценности превыше врожденных, родовых. Для варвара их нет. Сегодня у варвара есть атомная бомба — у Ирана будет через год, у Кореи появилась весной. Я вовсе не хочу отождествить ислам с варварством — хочу лишь показать, чем в действительности чреват триумф радикального ислама, для которого понятия «свой — чужой» выше понятий «правый — неправый». И если сегодня мы не выработаем единой стратегии в борьбе с торжествующей архаикой, уже овладевшей наиболее современными способами массового убийства, — завтра нам придется воевать с варварами по их правилам.

Прежде всего хочу предостеречь от варваризации. Нам уже не стать такими, как они. Более того: отступая назад, мы должны быть готовы к тому, что на тех путях нас встретит настоящее, органичное варварство, а у него всегда лучше получается все, что связано с убийством. Мы не можем победить, возвращаясь назад, — только устремляясь вперед. Вот почему безнадежна, по-моему, попытка расправиться с варварством военной силой. Об этом задолго до нынешних катаклизмов думал Бродский, вообще исключительно быстроумный и многое предсказавший: «Мы бы предали Божье тело, расчищая себе пространство». Мы можем победить, но временно и локально; цена же, которую придется платить, непомерно высока — ибо этой ценой становится отказ от самих себя. Архаика бывает привлекательна для книжных романтиков — и мой друг Илья Кормильцев даже видел в ней один из путей к «новой серьезности», — но этот путь уводит от человечности; в конце там все то же модернизированное варварство, один из вариантов фашизма.

Есть второй вариант — купить их или по крайней мере попытаться; выход через консьюмеризм, описанный Стругацкими в «Хищных вещах века». Что происходит с варваром, открывшим товарное изобилие? Он жиреет и слабеет, но не становится духовнее; в конечном итоге мы как бы переключаем его с истребления несогласных или инакорожденных на самоистребление, что, в общем, перспективно до поры — но не универсально. Естественно, крыса так и будет нажимать на кнопку, раздражающую центр наслаждения, — но варвар-то не крыса. Он умней, его интуиция тоньше. История знает случаи, когда смертница отказывалась от взрыва, завидев никогда прежде не виданную кофточку с золотым пояском, — но не помнит случаев, когда вся варварская цивилизация дружно пересела бы на консьюмеризм. Правда, схожая история была — когда СССР был разрушен джинсами, дисками, вообще манией потребления, — но его подтачивали и другие причины, да вдобавок далеко не всему населению джинсы были дороже смыслов. Только поэтому Россия и уцелела до сих пор.

Остается только один путь — миссионерство, которое описано в колониальных рассказах Моэма. Мы не можем подкупить или истребить варваров, но можем подать им пример самоотверженности; собственно, об этом — другой великий роман Стругацких, не понятый в свое время. Я говорю об «Отягощенных злом», где учитель может только погибнуть на глазах учеников. Но кто готов сегодня погибнуть на глазах у новых варваров во искупление их варварства? Кто готов взять на себя это «Бремя белых», о котором писал Киплинг, — не бремя начальствования, весьма легкое, но бремя жертвы, весьма тяжелое?