Статьи из газеты «Известия» - [96]

Макаренко в самом деле придавал исключительное значение труду, но не тому, унылому и бессмысленному, которым без толку мучили в послевоенных школах (мог ли, кстати, Макаренко вообразить себе такой ужас, как раздельное обучение?!). Его амбиция была в том, чтобы руками бывших беспризорников делать лучшие в СССР фотоаппараты «ФЭД» и зарабатывать реальные деньги. Он умел увлечь неосуществимой задачей — но только неосуществимое и привлекает сердца. Он в самом деле предлагал воспитанникам небывалую степень свободы, воспитывал воров доверием, а беглецов — безнадзорностью, а единственная попытка одного из дежурных сорвать крестик с новенького колониста, сельского подростка, вызвала его жесткую отповедь (рассказ «Домой хочу»). Макаренко отнюдь не был сторонником палочной дисциплины — и, более того, окорачивал детей, когда они начинали в это заигрываться (что говорить, у них есть такая склонность — военизированные отряды, штабы и форма всегда привлекательны, вспомним хоть Тимура с его командой). Осмысленный и оплачиваемый труд, самоуправление, доверие — три кита, на которых стояла его система, принятая во всем мире, но оплеванная на Родине.

В какой степени она приложима к другим коллективам и временам — вопрос обсуждаемый; существует дилетантское мнение, что всякая авторская методика работает лишь у автора, но системы Станиславского, Сухомлинского или Спока давно стали универсальны. Воспитание — не только авторская работа, но и точная наука. Иной вопрос, что педагогика Макаренко немыслима без общественного контекста, без общенациональной утопии: именно поэтому захлебнулась, скажем, «коммунарская методика», для пропаганды которой так много сделал блистательный Симон Соловейчик. Новым коммунарам нечего было строить, у них не было ни своего «ФЭДа», ни перспективы строительства первой в мире справедливой страны: им оставалось наращивать экзальтацию и играть в то, что было для куряжцев или броварцев жизнью. О применимости макаренковских методов в сегодняшней России, которая ничего не строит, а лишь латает фасад и яростно одергивает всех, кто указывает на пятна гнили, можно, я полагаю, не распространяться, чтобы не травить душу. Здесь любой класс педагога-новатора и почти каждая коммуна немедленно вырождается в секту с самыми катастрофическими последствиями для воспитуемых, а проблема беспризорности — не менее острая, чем в двадцатых, — решается в основном за счет частных усыновлений, которые, во-первых, слишком малочисленны, а во-вторых, часто приводят к трагедиям вроде той, какую Нина Горланова и Вячеслав Букур описали в романе «Чужая душа», а Елена Арманд — в блестящей книге «О Господи, о Боже мой! Педагогическая трагедия». Сегодня наша педагогика — башня без флага, а книги Макаренко — памятники грандиозного эксперимента — флаги без башни.

Так что в исторической перспективе Федор Левин и Александр Флит оказались, бесспорно, правы. Не правы они в одном: «Флаги на башнях» написаны очень хорошо, гораздо лучше «Педагогической поэмы». Лежит на этой книге какой-то закатный, прощальный отблеск — «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».

1 апреля 2009 года

Сотрудничество со следствием

75 лет тому назад, в ночь с 16 на 17 мая, в Москве был арестован Осип Мандельштам. Этот арест — одно из самых загадочных событий в истории российской литературы: донос в деле 4108 отсутствует, доносчик неизвестен, повод к аресту непонятен.

Мандельштам собственноручно переписал на Лубянке стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», считающееся причиной ареста и ссылки — без всяких, кстати, оснований. Список людей, которым он читал антисталинский «пасквиль», как обозначен жанр в деле, — отдельная тайна: Мандельштам не назвал Пастернака, к которому относился неровно, зато назвал Эмму Герштейн, с которой дружил, и Марию Петровых, в которую был влюблен, не говоря уж об Ахматовой, которую боготворил. Никто из этого списка донести не мог по определению. Больше того: следователь Шиваров — «Христофорыч» в домашнем жаргоне Мандельштамов, арестованный в 1938 году за два месяца до последнего ареста самого О.М., — о стихотворении, судя по всему, не знал.

Дотошная реконструкция событий, предшествовавших аресту Мандельштама и сопровождавших следствие, выполнена Павлом Нерлером и недвусмысленно доказывает, что брали поэта не за антисталинский текст, а «вообще» (в том числе, как резонно полагала вдова, за «волчий цикл»). Предположить, что некто отважился бы донести на автора стихов «Мы живем, под собою не чуя страны» да вдобавок привести их полный текст, — трудно: по логике 1934 года, брать следовало не только того, кто это сочинил, но и всех, кто слышал, что так вообще можно. Эрдман поехал в пятилетнюю ссылку за басню про то, как «Раз ГПУ, придя к Эзопу, схватило старика за ж…».

Так что взяли Мандельштама не потому, что он написал одно из самых сильных антисталинских стихотворений в советской истории, а потому, что разговаривал антисоветские разговоры и писал явно «не наши» стихи, да и вообще вел себя демонстративно.

О причинах этой демонстративности бытуют две версии.