Статьи из газеты «Известия» - [191]

Здесь Грин точнейшим образом предсказал состояние человека второй половины ХХ столетия, который решил именно ограбить Господа в ответ на крах большинства собственных иллюзий: ты отнял у меня детские надежды и планы всемирного обустройства ― я отниму у тебя единственное вещество, которым ты питаешься: мою веру, мой идеализм, мою готовность на прекрасные непрагматичные поступки. Нынешний упадок человечества ― моральный, культурный, творческий ― не что иное, как коллективная месть Богу, попытка отнять у него все лучшее в людях ― в ответ на крах почти всех великих утопических проектов.

Но не только в этом дело, а в том, что Сара после смерти оказывается святой ― исцеляет увечных, облегчает страдания больных… Герой ревнует ее даже к Богу ― ведь она казалась Морису его собственностью, а принадлежала, оказывается, другому, о чем и сама не догадывалась… Нельзя, конечно, сводить эту книгу к спекулятивной морали ― мол, много возлюбивший всегда спасется; страшно вспомнить, сколько шлюх оправдывали себя этой нехитрой спекуляцией. Спасется не тот, кто много «возлюбил», а тот, кто отдал последнее ради чужого спасения; тот, кто бравировал неверием ― и вдруг, в соседстве бездны, понял и признался, что все это время верил и только этим, в сущности, жил. Нужна серьезная храбрость, чтобы рассмотреть коллизию отношений человека и Бога как любовный роман ― с ревностью, взаимной слежкой и тайной, стыдливой нежностью. Грин ― величайший оптимист в прозе ХХ века: на дне каждой души он обнаруживает именно подспудную, задавленную веру ― и даже гонители веры, как в «Силе и славе», по-своему религиозны. Бог у Грина, в полном соответствии с Евангелием, открывается не искавшим его. Не верящие в любовь оказываются страстно и героически любящими. Не верящие в добро творят это добро на каждом шагу. Агент Грин разоблачал агентов Бога в мире, заглядывая в уголки, на которые все давно рукой махнули; даже политика представала у него ареной метафизических схваток, хотя, казалось бы… Удивительные люди были эти британские агенты ― ничего не могли сделать без твердой веры в то, что это морально и что Господь смотрит на них. Ни в одной стране мира политическая практика не бывала так прочно увязана с религиозной ― и Грин был единственным (после, может быть, Киплинга), кто сумел убедительно и заразительно об этом рассказать.

Он для нас сегодня очень важный писатель. Не только потому, что раскрывает многие механизмы работы МI6, а потому, что ищет Бога в тех, от кого мы привыкли брезгливо отворачиваться. Может быть, он именно там ― среди падших. Потому что там его обычное место. О непадших и так есть кому позаботиться, и вряд ли они, столь благополучные, что-нибудь изменят в мире. А для тех, кто мучается, ропщет и даже ненавидит, есть надежда.

1 апреля 2011 года

Декаденты и диссиденты

9 апреля этого года читающий мир отметит 190-летие Шарля Бодлера, родившегося в 1821 году в Париже и умершего там же 46 лет спустя.

Что говорить, он был гений. Именно на нем произошел роковой перелом от романтизма к декадансу, от скалы, на которой красиво ругается гордый демон, к зловонной клоаке, откуда выкрикивает шестистопные непристойности пьяный поэт. Этот контраст пробивает даже теперешнего читателя, а тогдашнего оглушал не хуже дубины. Культ наркомании пошел от Бодлера, даром что сам он наркоманом не был; он узаконил интерес к низменному, постыдному, кощунственному ― и возглавил список «проклятых поэтов», определивших лицо европейской лирики на век вперед. Он первый научился наслаждаться ароматами падали, упиваться падением, воспевать трущобу; он открыл питательный слой, гумус, на котором возросли змеистые стебли модерна, его лианы, болотные лилии, опиумные маки. Бодлер первым додумался искать сверхчеловека среди падших, в отверженных увидел отвергнувших, высшим проявлением христианства в новое время счел богоборчество, а то и прямое богохульство.

Можно спорить о том, оправдывает ли художественный результат все эти гадости, которые декаденты щедро проделывают с собой и окружающими. Но декаданс ― неизбежный этап на пути большого искусства, упадок перед новым возрождением, распад перед рывком, и добросовестно пройти его, пожалуй, душеполезней, чем избегнуть.

Но вот к какому парадоксу хочу я привлечь ваше внимание. 10 декабря (н. ст.) того же 1821 года у нас в России родился двойник Бодлера. Та же эстетика безобразного, те же описания трущоб и общественных язв, нищеты и разложения; те же бесконечные переиздания и цензурные преследования первой книги («Стихотворения» и «Цветы зла» вышли с разницей в два года), тот же торжественный шестистопный ямб, наполненный обличениями и шокирующими деталями. Оба страдали от приступов черной меланхолии и, страшно сказать, даже лечились от нее одинаково. Сравните «Душу вина» Бодлера ― и ее почти дословное повторение: «Не водись-ка на свете вина ― тошен был бы мне свет, и пожалуй ― силен Сатана! ― натворил бы я бед»…

В сопоставлении Бодлера и Некрасова, которого читатель уже узнал, разумеется, нет сенсации: французский критик Шарль Корбе в монографии о Некрасове ставил его выше Бодлера и отмечал удивительные параллели. Парадокс в том, что, где у Бодлера упоение падением, счастливое разложение, погрязание в пороке и мерзости, там у Некрасова больная совесть и мучительное моральное возрождение; где у Бодлера бегство от презренной реальности ― у Некрасова пафос борьбы; наконец, где у Бодлера омерзение к толпе ― у Некрасова, поверх того же омерзения к черни, страстная любовь к народу и вера в него. И художественные открытия Некрасова не менее масштабны, а эмоциональный диапазон много шире, ибо есть в его спектре и умиление, и сострадание, и гордость. Бодлер, повторим, гений, но ему не написать ни «Пророка», ни «Декабристок», ни «Рыцаря на час».