Статьи из газеты «Известия» - [189]

В трагедии Цезаря почти нет отрицательных персонажей.

Цезарь ― величайший ум в истории Рима, и есть страшная ирония в том, что заколот он стилосами, острыми палками для письма: вход с оружием на заседания Сената воспрещался; он пытался сопротивляться, но пал под двадцатью тремя ударами; поистине, стиль Цезаря проиграл стилистике заговора. Но и Брут ― идеалист, убивающий не только тирана, но и старшего друга, покровителя, возможного отца (по версии Светония, Цезарь в последний миг говорит ему по-гречески «И ты, дитя мое?»). Бруту ничего для себя не надо ― он хочет прав, свобод, выборов, боится института преемничества, отвергает пожизненную власть в демократическом, ничего уже не значащем антураже. Короче, «Брут весьма достойный человек» ― но и Антоний, издевательски произносящий это, весьма достойный человек, преданный без лести и корысти.

Истинная трагедия ― и любое великое искусство ― там, где никто не виноват, все правы; и случай Цезаря ― тот самый. Героический идеалист вооружается против гениального прагматика, а плоды достаются цинику или хищнику. Единственный стопроцентно отрицательный персонаж «Юлия Цезаря» ― как раз многоглавая гидра толпы, которой решительно все равно, что орать и кого громить.

Сейчас все ровно наоборот ― по крайней мере в пресловутых африканских диктатурах. Диктатор давно не мечтает о сверхчеловечестве, его гораздо больше интересует прагматика. Свергают диктатора радикальные исламисты, люди с весьма своеобразными представлениями о свободе и справедливости. А вот чернь, она же толпа, не хочет больше быть толпой, ей надоело сначала петь непристойности, а потом посыпать главу пеплом и воздавать почести трупу. Нынешнее «восстание масс» ― не столько против конкретного диктатора, сколько против статуса. Массы отлично понимают, кто и с какими целями удерживает их в состоянии нарастающей деградации, медленного превращения в планктон. Инновационная природа нынешнего «восстания» в том, что приватизировать его нельзя: оно не поддается единоличному управлению. Чтобы сменить Цезаря на кого-нибудь более привлекательного (это сложно, но возможно), следует начать не с убийства Цезаря, а с замены толпы на что-нибудь более осмысленное. Эту замену, кажется, мы сегодня и наблюдаем ― по крайней мере в России; а сравнениями с Ливией я бы на месте Б. Якеменко или В. Чаплина не увлекался.

Сюжет римской драмы ― гибель великого тактика в схватке с идеалистом при шакальем, жадном любопытстве черни. Сюжет нынешней драмы ― гибель прежнего представления о черни, из которой, Бог даст, произойдут новые идеалисты и тактики. И пусть себе. Лишь бы не те, кто позорит звание элиты сегодня.

15 марта 2011 года

Слишком человечные человеки

Бывают странные сближения ― только юбилейные колонки и позволяют выявить их. 24 марта исполняется 210 лет со дня убийства Павла I, а два дня спустя ― 26 марта ― весь мир отметит столетие самого известного американского драматурга ХХ столетия, истерика, алкоголика и гомосексуалиста Теннесси Уильямса.

Роднит этих двух замечательных людей, всю жизнь считавших себя неудачниками, страдавших от родительского деспотизма и умерших от удушья (Павла задушили шарфом, Уильямс подавился колпачком от спрея), не только общая театральность их биографий и склонность к ярким сценическим эффектам. Кстати, Герцен не просто так называл Павла «российским Гамлетом» ― дело было и в призраке отца, и в ненависти к матери, и в благородных порывах, и в катастрофическом неумении их осуществить, но все накладывалось на общий шекспировский антураж этой истории: заговор, семейные убийства, безумец на троне, злодеи с чистыми стремлениями и отвратительно грязными методами… Главное, мне кажется, в ином: Павла I убили за то же самое, за что так полюбили Америку Уильямса. Объяснить это трудно, но я попробую.

Павел ― одна из нагляднейших иллюстраций к цикличности (и сценичности) русского исторического процесса: если человек с выдающимися потенциями реформатора появляется не вовремя ― не в эпоху революции, скажем, а в пору гниения и застоя,― его прекрасные замыслы будут смешны, идеализм наивен, а попытки наведения порядка обернутся истерикой, расправами и всеобщей ненавистью. Мало кто так мечтал о любви, как Павел, чрезвычайно зависимый от чужого мнения,― и мало кто так жестоко обманулся во всех своих надеждах.

Идеи «бедного Павла» ― вроде ящика для народных жалоб и предложений близ дворца ― были многократно осмеяны уже при его жизни; замечательные методы борьбы с инфляцией вроде сожжения бумажных денег вызывали уже не столько хохот, сколько ужас. Сокращение барщины до трех дней одновременно с отъемом дворянских привилегий, дарованных Екатериной (вплоть до разрешения телесных наказаний для дворянства ― know-how Павла, которым он особенно гордился), обеспечило ему тысячи врагов в главном привилегированном классе: после известия об «апоплексическом ударе табакеркой» ликовала вся российская элита. Думается, главная проблема Павла I заключалась в том, что в нем не было столь ценимой россиянами цельности: при всем деспотизме своего нрава он не был законченным тираном, не казнил противников, возвращал сосланных (тут можно припомнить знаменитую историю с прощенным драматургом Капнистом, которого, согласно апокрифу, после 1-го акта «Ябеды» сослали, а после 4-го вернули,― так это или не так, но в массовом сознании всегда будет так, как в песне Кима «Волшебная сила искусства»).