Статьи из газеты «Известия» - [18]

Россия, конечно, не могла позволить себе бесконечно пребывать в таком состоянии. У сверхдержавы свои обязательства — и практически все атрибуты сверхдержавности в 90-е годы были утрачены. Но Украина, несмотря на впечатляющие футбольные успехи, сверхдержавности не планирует. Ей можно еще не год и не два вырабатывать и переформировывать коалицию, делиться, сливаться, митинговать, кричать «ганьба!», искать крайних и требовать их отставки, порочить власть за бездействие и забрасывать апельсинами при попытках действия… Прецеденты бывали. Латинская Америка триста лет живет от переворота до переворота, от хунты до хунты, каждые 10–15 лет развлекая население путчами; в случае стабильности там вряд ли жили бы богаче — а вот «Сто лет одиночества» точно никто бы не написал.

В результате сложилась идеальная ситуация для тех, кому в силу темперамента не нравится сон разума. Всегда можно поехать на Украину и вдохнуть ветер перемен, вечно возвращающийся на круги своя. Что до тех немногих, кого одинаково отвращают оба варианта внеисторического существования — обозначим их условно как застойный и запойный, — на пространстве бывшего СССР ловить, кажется, нечего.

19 июля 2006 года

Чистый Маяк, или Гибрид Лимонова с Че Геварой

Некруглая дата Маяковского

19 июля незаметно прошел день рождения незаслуженно забытого поэта Владимира Маяковского. Дата некруглая: 113.

Русская классика пребывает сегодня в бедственном положении. Одно время ее пытались реанимировать, читая под новым углом зрения: доказывая, например, что Тургенев вовсе не желал революции, а Толстой превыше народолюбия ставил аристократизм. Эта постановка с ног на голову никак не удавалась: рухнувшая советская антиутопия никак не желала означать, что чаяния лучших людей России были напрасны.

Больнее всего ломка советской империи ударила по Маяковскому: его начисто вытеснили ровесники — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева. Маяковский, которого все перечисленные авторы считали явлением очень крупным, начисто забылся, свелся к пресловутому «Нигде кроме, как в Моссельпроме» или вымученному «И жизнь хороша, и жить хорошо».

«От этой грязи отмоешься разве?»

Путь Маяковского не укладывается в литературную или социальную схему; поэт русского космизма — такой же как Хлебников или Хармс, Заболоцкий или Чурилин, — он никогда не ограничивался критикой «буржуазного образа жизни» и революцию принял вовсе не как переустройство мира, а как его крах, полную и окончательную отмену. Все утопии Маяковского безжизненны, абстрактны — ни стерильный мир «Летающего пролетария», ни стеклянное и столь же стерильное пространство «Клопа», ни федоровское воскресение мертвых «товарищами химиками» в четвертой части «Про это» нельзя себе представить в реальности.

Не зря он, всю жизнь боявшийся любой заразы (отец умер от заражения крови), сто раз на дню мывший руки, носивший с собой персональный складной стакан, выкупил у любимого «Асейчикова» строчку «От этой грязи отмоешься разве?». Он сам хотел бы ее написать. Стерильного будущего не бывает. «Долой вашу религию», «долой ваше искусство», «долой вашу любовь»… Как будто бывает другая.

Маяковский искренне верил, что старое, воспринимаемое им с такой мерой чисто физического отвращения, выгорит дочиста и сгинет навеки. «Ваш обрюзгший жир», «у вас во щах капуста», «мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица» — все эти крики отчаяния и омерзения сменяются столь же надрывными славословиями в первые пять послереволюционных лет, после чего все заканчивается. Потому что уже в начале 20-х понятно: будет не новый быт, а все тот же старый, с канарейками; и те же дураки в синематографах; и те же лоснящиеся в «кадилляках».

Ни у одного поэта в русской истории не было такого пафоса жизнеотрицания, как у Маяковского; какое там жизнелюбие — все живущее было ему ненавистно, он мечтал о сверхчеловеческом совершенстве и стерильной чистоте, которых не бывает; государство должно быть разрушено целиком, до основания, он его ненавидел и говаривал, что самое страшное — судить или быть судимым; как только государство отстроилось заново, причем в более уродливом и расчеловеченном виде, чем прежде, — он устранил себя из этой новой реальности, воспользовавшись первым же предлогом.

Для нашего времени он велик и труден

Рискну сказать, что для неподготовленного читателя он куда сложней и закрытей, чем Цветаева, и уж точно чем Ахматова, Гумилев, Кузмин. Даже Пастернак понятней — поскольку у него, при невнятице и разговорности, кристально ясное мировоззрение и простой, глубоко человечный пафос.

Никакой «неслыханной простоты» у Маяковского нет — если, конечно, читать не газетные его агитки, сочинявшиеся от отчаяния и ради заработка, а серьезные стихи любого периода. Метафоры, построение и пафос «Разговора с фининспектором о поэзии» или «Юбилейного» ничуть не проще и не прозрачнее архитектоники и символики «Облака» или «Флейты-позвоночника». Маяковский — сложный поэт (как и Есенин, кстати, — «Инонию» и «Сорокоуста» вообще немыслимо читать, не зная русского сектантства, не помня наизусть Клюева, не интересуясь расколом).