Статьи и выступления - [2]

— Я не принадлежу ни к какой церкви. И в политику тоже не лезу. Есть у нас такие — страсть любят драть глотку насчет политики, а у меня на это времени нет. У меня лавка.

Однако, наблюдая изо дня в день, как он стоит в дверях своей лавчонки, прислонившись к косяку, или сидит перед домом на скамейке, покуривая сигару, в то время как его угрюмая тщедушная жена чистит картофель, шьет или нянчит ребятишек, я никак не могу понять, почему у него «нет времени».

Джейкоб Фейхенфельд и Вацлав Мелка в некотором смысле мои друзья, и я порой завидую им, — тому, что они так на меня не похожи. Первый — мясник, к которому я бегаю за отбивными котлетами и поросячьими ножками для моей квартирной хозяйки, миссис Вскринкуус; второй — содержатель питейного заведения, на окнах которого написано: «Вины, вотка». Джейкоб, как всякий порядочный мясник, — здоровенный, широкоплечий детина. Он окидывает меня сочувственным взглядом, справляясь: «Ну как, вот столько — хватит?» — и тут же добавляет, что у него припасен хороший кусочек свежей печенки или бычьего языка, которые, как известно, очень любит миссис Вскринкуус. Жизненная философия мистера Фейхенфельда неплохо, мне кажется, отражена в следующем любопытном факте: на каждую мою попытку завязать с ним беседу на отвлеченную тему он неизменно, хотя и вполне дружелюбно, отвечает: «А я почем знаю» или: «А я об этом что-то не слыхал».

Однако, если уж искать примеры тупого, безразличного восприятия действительности, то никто, пожалуй, не может в этом смысле перещеголять Вацлава Мелку, счастливого обладателя «Вин и вотки». Летом, в те часы, когда торговля идет не слишком бойко, он тоже появляется порой в дверях своего кабака, чтобы полюбоваться на божий мир. Это темноволосый, темноглазый, смуглый, приземистый человек, поляк по национальности. Голова у него похожа на деревянную, почти плоскую сверху втулку, прочно и довольно ловко вбитую в плечи. У Мелки есть жена — неряшливое, забитое, бессловесное создание — и трое детей, которым эта кабацкая жизнь не приносит, по-видимому, особого вреда. Как-то вечером, скинув пиджак и небрежно облокотившись о липкую стойку, Вацлав Мелка следующим образом сформулировал свои правила морали: не лгать и не красть, когда имеешь дело с друзьями; не убивать и не пускать в ход кулаки… по пустякам; не поддаваться на удочку попов и сестер из Армии спасения, которые вечно суют нос не в свое дело.

— Ты когда-нибудь читаешь книги, Мелка? — спросил я его как-то раз, после того как мы во всех подробностях обсудили последнюю потасовку на нашей улице.

— Читал одну. Про парня, который убил женщину. Теперь мне некогда. Прежде я работал банщиком, тогда времени хватало. Только это давно было. Книги мне ни к чему.

Мелка, впрочем, считает, что свалял дурака, приехав сюда.

— Один парень посоветовал мне купить эту пивнушку, вот я и застрял здесь. Концы с концами свожу. Но если жена помрет, пожалуй, вернусь к старой профессии.

Я уверен, что Мелка не желает смерти своей жене. Потому что в конце концов это мало что меняет.

Но по ту сторону реки предстает моему взору иная картина, которая волнует меня сильнее, чем все, что окружает меня здесь, ибо она кажется отсюда необычайно красивой и заманчивой. Я вижу высокие стены сказочного города. Мне чудится звон неисчислимых сокровищ в банках, гудки автомобилей, фанфары кипучей, созидательной, деловой жизни. По ночам мириады огней как бы подмигивают мне, восклицая: «Почему ты так беспомощен? Так бездеятелен, так беден? Почему ты живешь в такой жалкой дыре? Почему бы тебе не переправиться через эту реку, не влиться в эту огромную бурлящую толпу, не проложить себе путь к успеху? К чему стоять в стороне от этой грандиозной игры материальных интересов и притворяться, что тебе нет до нее дела, что ты выше ее?»

И я сижу и думаю, и мне начинает казаться, что это так. Но, увы, я совершенно не способен наживать деньги, совершенно. Не для меня все эти удивительные вещи, — ими занимаются люди, обладающие способностями, которых я лишен. Во мне нет деловой, практической жилки. Я могу только думать и, до некоторой степени, — писать. Я вижу эти огромные торговые предприятия (на нашей стороне тоже есть большие магазины) — в них тысячи людей, поглощенных накоплением денег и способных к такого рода деятельности. А я… у меня нет ни малейшего представления о подобных вещах. Однако я не ленив. Я тружусь над своими рассказами или, вскочив утром с постели, мчусь на работу. И все же ни разу за всю мою жизнь мне не удалось заработать больше тридцати пяти долларов в неделю. Нет, я не обладаю никакими коммерческими талантами.

Но что особенно досаждает мне, так это нескончаемая болтовня в газетах — да и повсюду — о праве, истине, долге, справедливости, милосердии и тому подобных вещах, хотя, как я вижу, все это имеет очень мало общего с моими собственными побуждениями или с побуждениями окружающих меня людей. И еще одно: глубокая и искренняя, по-видимому, уверенность многих и многих редакторов, писателей, общественных деятелей в том, что каждый человек, сколь бы ни был он с виду слаб и туп, таит в себе некое зерно неограниченных способностей и сил, для проявления которых необходимо только, чтобы он понял, что они у него есть. Другими словами: все мы — Наполеоны, только не подозреваем об этом. Мы — ленивые Наполеоны, праздные Ганнибалы, бездеятельные Рокфеллеры. Перелистайте страницы любого журнала — вы найдете там сотни рекламных объявлений о том, «Как Добиться Успеха!». Авторы этих объявлений обещают открыть вам свой секрет чуть ли не задаром.