Стать Лютовым - [5]

- Тут за углом ваша гостиница,- сказала Катя и просунула свою ладошку ему под локоть.- Идемте.

Руки ее были душистые, яблоневые. В зеркале, с наклоном висевшем против кровати, он видел, как она обнимала его: доверчиво, бережно. И маленькие твердые ладошки плавали по его нескладному телу.

- Это смешно - быть вместе и называть друг друга на "вы",- сказала Катя.Но ведь вы Иуда Гросман!

- Верно,- сказал Иуда.- А вы Катя Мансурова, каучуковая девочка... Кстати, почему?

- Занималась гимнастикой,- сказала Катя.- Могу сложиться в серп и молот, у меня даже грамота есть.

Она спрыгнула с кровати и, без усилия встав на руки, на ладошки, торжествующе глядела на него снизу вверх. Распущенные ее волосы, легкие, темно-ореховые, упав, почти касались пола, розовели ровные крепкие соски маленьких круглых грудей, и над плоским сильным животом, как резное навершие, темнел выпуклый треугольник.

- Красиво,- сказал Иуда.- Ну вставай, вставай. Хватит.

За окном стояла темнота, неяркий свет торшера заливал просторную комнату. На стене, оклеенной золотистыми обоями, висела картина в широкой золоченой раме: распластанный фазан с откинутой мертвой головкой, красное вино в бокале, охотничий нож с рукояткой из ножки косули, с черным раздвоенным копытцем.

- Иди сюда,- сказал Иуда, садясь на край кровати.- Можешь встать ко мне на руки?

Она взглянула непонимающе, сказала:

- Могу.

Ему хотелось бережно сжать ее маленькие, великолепной лепки ступни в своих руках, ощутить округлость золотистых яблочных пяток и нежную, летучую тяжесть всего ее стремительного тела. Он вытянул руки, уперся локтями в колени и просительно раскрыл ладони.

- Давай!

- Подойдя и чуть изогнувшись в поясе, она коснулась пальцами его плеч и шагнула вверх, легко оттолкнувшись от пола. Руки его задрожали от напряжения. Он хотел подняться, пройти, держа ее на руках, по комнате, по ковру - и не смог. Уловив его желание и его немощь, она спрыгнула на пол и уселась рядом с ним на краешек кровати.

- Пойдем ужинать, милый? - спросила она и погладила его по лысеющей голове.- Я останусь с тобой до утра, если хочешь. Я могу.

Он поглядел на нее, улыбнулся благодарно.

- Знаешь,- сказал Иуда,- я иногда жалею, что чего-то не сделал в жизни.

- Ты? - то ли удивленно, то ли недоверчиво спросила Катя.- Иуда Гросман? Жалеешь?

- Да, я,- сказал Иуда.- Вот сейчас я пожалел о том, что никогда уже не стану цирковым гимнастом. Ни-ко-гда.

- А я знаешь о чем жалею? - спросила Катя.- Что не доживу до двухтысячного года. 31 декабря, елка, тысячелетие кончается... Может, это глупо.

- Нет, я понимаю,- сказал Иуда.- Но это интересно: Берлин, добротная кровать в гостинице "Корона", русская девочка думает о конце века... Ты одна, у тебя никого нет?

- Я тебе рассказывала про Григоровича,- водя босым пальцем по узору ковра, сказала Катя.- Помнишь?

- Ну да,- сказал Иуда. - Сева Григорович.

- Это мой муж,- сказала Катя.- Но мы уже целый год не живем вместе. Это он меня сюда устроил.

Новость не укладывалась в голове, не клеилась, не вязалась: правильно-нудный наркомпросовец Григорович - и Катя, каучуковая девочка.

- Ты его бросила? - с любопытством спросил Иуда Гросман. Он был благодарен Кате за то, что она бросила Севу Григоровича.

- Разошлись,- уклончиво сказала Катя.- У него все люди делились на положительных и отрицательных. Он хотел, чтобы я была положительным персонажем. Чтоб я играла на скрипке после работы. Или носила очки.- Она вдруг сообразила, что Иуда Гросман без очков - не Иуда Гросман, и смутилась.

- Да, да,- сказал Иуда.- Я понимаю... Хочешь послушать кое что, один кусочек? Вчера в поезде сидел, писал.- Не дожидаясь ее согласия, он потянулся к пиджаку, достал записную книжку в домашнем ситцевом переплете.- Ну слушай.

"Она вернулась после восьми. Он ждал ее прихода. За окном смеркалось, живая жара дня ушла вместе со светом. Свежий ветер летел низко над землей, обтекая дома, тихих людей, безымянное дерево с его гигантскими лакированными листьями, как будто вырезанными из зеленой жести.

Что-то с ней случилось, что-то такое, чем она не желала с ним делиться, а больше делиться в большом доме было не с кем, разве что с собакой. Эта тяжкая новость жизни тяготила, взгляд ее, утром чистый до бессмысленности,

сделался теперь хмур и жесток. Они поперекатывали слова, как камешки в кармане, и пошли спать.

Ночью она проснулась. Собака в углу шлепала языком, вылизывая под хвостом, противно ныли в темноте комары. Она заерзала, отыскивая местечко для своего маленького ладного тела.

Он спросил очевидное:

- Не спишь?

- Сон приснился...- сказала она нехотя, и он с отвращением представил себе этот сон - черную бездонную дыру без вспышек и бликов, а потом подумал, что не снился ей никакой сон, а просто мучит ее что-то - то, может быть, с чем она тяжко вернулась домой.

Выпроставшись из-под одеяла, она сбросила ноги на пол и села на краю кровати.

- Прими порошок,- сказал он,- и заснешь.

- Я тебе мешаю? - сердито спросила она, а потом, расслышав сухую резкость своего тона, добавила: - Вот мы всегда так: каждое слово понимаем по-своему, что-то нам такое кажется..."