Стать человеком - [28]

— Не знаю, кто твоя мамаша, но сам ты — сопляк! Черт побери таких бродяг, как ты!..

Девица длинноволосого тоже встала. Глаза у нее казались слегка припухшими после сна, лицо было красивое, но очень хитрое. Не дожидаясь, что ответит ее ухажер, она вызывающе крикнула крестьянке:

— Что вы тут разгалделись? Опустите свой зад на лавку и дайте людям поспать.

— Ну-ну, — заметил кто-то неодобрительно.

А в зале уже поднялся настоящий гвалт. Все заговорили разом, нельзя было разобрать ни одного слова, однако ясно было, что публика разделилась на два враждующих лагеря. Толстушка обозвала девицу грязной потаскухой, та в долгу не осталась, и в зале поднялся невообразимый шум.

Эндре закрыл глаза. Ему хотелось бежать отсюда куда-нибудь подальше или влепить пощечину этому сопляку. Типы, подобные ему, потому и хорохорятся, что никто еще не дал им по зубам. «А почему я не подошел к нему и не дал пинка в зад? — спросил себя Эндре и сам же ответил: — Потому что презираю всякие скандалы. — А потом опять возразил: — Но другие тоже их презирают. Нет, не то ты сейчас говоришь. Совсем не то! — И вновь попытался оправдаться перед самим собой— Если бы я был не солдатом, а гражданским, то обязательно стукнул бы этого хама». В душе Эндре, конечно, понимал, что никогда не сделал бы этого, и все же продолжал цепляться за спасительную мысль. «Не забывайте, военная форма обязывает, — вспомнил он наставления лейтенанта Ковача. — Избегайте каких бы то ни было скандалов. По вашему поведению будут судить о всей нашей армии». Правда, сегодня стоило проучить этого нахала.

Пронзительный свисток паровоза положил конец гвалту. Буквально за минуту зал опустел, и теперь распахнутая настежь дверь уже никого не волновала.

Эндре и Марика покинули зал последними. Холод ударил им в лицо, однако после прокуренного зала ожидания это казалось приятным. Снег все еще шел, но более редкий — снежинки порхали, словно бабочки по весне. Последних вагонов поезда видно не было — цепочка освещенных окон терялась в темной дали.

— Пойдемте к последним вагонам, — предложила девушка и быстро зашагала вдоль поезда. — Там наверняка гораздо меньше народа.

Эндре послушно пошел за ней. Они сели в переполненный вагон второго класса, где не оказалось ни одного свободного места. Эндре охотнее постоял бы до отхода поезда на перроне, однако было очень холодно, да и девушку не хотелось оставлять одну. С трудом они отыскали место у окна, где можно было встать.

Но вот лязгнули буфера, вагон дернулся, и поезд тронулся. Эндре поправил воротник гимнастерки, чуть-чуть сдвинул на затылок шапку. И вдруг его охватило какое-то непонятное чувство тревоги. От обычного страха оно отличалось, пожалуй, только тем, что не было связано с каким-то определенным лицом или явлением. До сих пор, если Эндре боялся, то точно знал, кого или чего. А сейчас он боялся вообще, не имея в виду ничего конкретного. Может, его пугала предстоящая встреча с отцом? Или мысль о том, что придется стоять, у смертного одра матери?

Странным было и то, что о матери он думал, как о ком-то постороннем. Ему казалось, что она умерла уже давно. Что с ним происходило, почему он с таким равнодушием, с такой холодной трезвостью воспринимал трагедию матери — он и сам не понимал. Всю дорогу он думал о чем угодно — о девушке, стоявшей рядом, о Дьерди, о Жоке, только не о матери. «Это уже случилось, и ничего изменить нельзя. Да, я веду себя как последний негодяй: мать умирает, а я не испытываю абсолютно никаких чувств. А ведь я ее любил. Любил даже тогда, когда узнал, что она меня не любит, а просто терпит. Я, как мог, защищал ее, но она не нуждалась в моей защите, ей не нужна была помощь. Да и можно ли уберечь того, кто сам себя не бережет? Когда отец изменял ей, унижал ее, почему она не возмутилась, не восстала? Почему не пыталась бороться? Она же знала, что у отца есть любовница, тяжело страдала от этого, но мирилась со своим ужасным положением. Даже когда ей стало ясно, что мы догадываемся обо всем, она и тогда делала вид, что в семье все благополучно...»

 

Это произошло два года назад. В окрестностях Сегеда «Мафильм» снимала картину под названием «Два пути». По желанию режиссера вместе со съемочной группой поехал туда и Варьяш. К тому времени Эндре уже два года проработал на киностудии и знал многое о закулисной жизни ее работников. Почти все в группе — и Эндре в том числе — догадывались, что в Сегеде Варьяш сожительствует с главной героиней будущего фильма Бежи Марко. И вот однажды вечером, за ужином, Эндре сказал матери:

— Мама, тебе надо развестись.

— О чем ты? — спросила Варьяшне и отложила вилку.

Вместо Эндре ответила Жока:

— Ты хорошо знаешь, мама, о чем мы говорим... — Она взяла ее за руку: — Мамочка, очень прошу, не считай нас абсолютными дураками. Мы любим тебя и останемся с тобой.

Варьяшне отодвинула тарелку и нервно закурила. Руки у нее дрожали.

— Это что, заговор? Меня не интересуют разные сплетни, и я категорически запрещаю вам говорить в таком тоне об отце.

— Запрещаешь? — Эндре рассмеялся.

— Эндре...

Сын со злостью стукнул по столу ложкой и вскочил, опрокинув в ярости стул. Потом он нагнулся, поднял его и с такой силой ударил им об пол, что ножки заскрипели.