Стать бессмертным - [8]

В такие моменты я обычно задаюсь вопросом, что же всё-таки я здесь, в институте, делаю, вот и сегодня мука сия не меня миновала, и я, дабы хоть как-то смягчить последствия самокопания, и, не особо раздумывая, при этом, над последствиями, направляюсь в «На дне».

Поясняю: «На Дне» — это подвал почти напротив метро «Бауманская», заведение старинное и уважаемое. В основном, здесь приземляются усталые гегемоны всосать после смены свои трудовые двести грамм, да ещё одинокие преподаватели захаживают. Студентов тут встретишь редко, эти предпочитают заведения попроще, те, что на поверхности. А здесь, в этом подвале, спрятались от неизбежных перемен остатки советских закусочных — бутербродных — рюмочных, наверное, поэтому сюда и тянет людей постарше. Вспомнить всё, так сказать.

Но, всё же, главное достоинство этого места в том, что сюда можно прийти со своим. Это насущная необходимость, поскольку пить то, что выставлено над прилавком, для здоровья небезопасно. Только надо что-нибудь для приличия купить в баре, и всё будет в порядке.

Сейчас «На Дне» похоже на последнего, которому осталось уже недолго, динозавра среди шустрых грызунов-млекопитающих, стремительно заполняющих его жизненное пространство. Просто удивительно, как оно умудрилось протянуть так долго, и его до сих пор не подмял под себя какой-нибудь кровосос из местных или приезжих.

Раньше мы с приятелями захаживали сюда часто, в разных составах, но почему-то всегда вчетвером. Так часто, что здешние тяжёлые деревянные стулья должно быть знают нас в лицо. Точнее, в другую часть тела. Было в наших пьянках что-то от пионерлагеря — один травил анекдоты, другой, страшные истории, третий смеялся над первыми и боялся вторых. А четвёртый, как в преферансе, был на раздаче — подавал тему для беседы.

Вообще, четыре — универсальное для разговора число, потому что делится пополам. Если говорят трое, то обязательно кто-то один оказывается в меньшинстве, а тут есть все предпосылки для честного поединка, до первого брошенного в собеседника окурка… Четыре человека — это критическая масса. Больше — толпа, меньше — сами знаете, что.

Но сегодня я здесь один. В смысле, один на один с собой.

В помещении плотно висит сероватый дым. Душно. Огромная пергидрольная тётка в голубых тенях, обнимает грудью прилавок. Её пустые маслянистые глаза смотрят в зал, где несколько гегемонских троек стучат стаканами под негромкое бурчание.

Я занял самый дальний от входа столик и стойко держу шаровую оборону. Ко мне уже два раза пытались подсесть прибомженные личности, но я удержал рубеж. Не нужна мне сегодня компания. Я пью в одиночестве, и мне грустно.

Последнее время мне довольно часто бывает грустно. Она, эта грусть, начала приходить где-то после развода, когда я обнаружил себя без единой царапины вышедшим из этой жизненной драмы. Будто бы это был очередной проходной этап моей жизни, как школа, институт, аспирантура, первая работа, женитьба, вторая работа… Я понял, что жизнь проходит мимо, что я всё меньше вспоминаю о вопросе, который ещё пару лет не давал мне спать.

А ещё через некоторое время ответ пришёл сам, когда я не только перестал о нём думать, но и даже перестал думать о том, что я давно о нём не думаю. Я очень точно запомнил этот момент — это случилось во время обеденного перерыва, когда я стоял в столовой в очереди с пластмассовым подносом в руках. Поднос был с трещиной, и поэтому его было трудно держать. Я смотрел на него и вдруг понял, зачем я живу.

Чтобы состариться, или, абсолютно незачем, отпечаталось у меня перед глазами.

Несомненно, и мне когда-то было двадцать. Но — это, как выяснилось, всего лишь история. Её можно пересказывать так и эдак, всё равно никто не проверит. А если и найдётся свидетель, то он, скорее всего, промолчит, чтобы в другой раз не поймали его. Не всё ли равно кто, сколько и когда выпил и кто с кем сколько раз переспал. Это же история — такой краткий курс ВКП(б), написанный этими самыми (б) для самих себя.

То есть, можно сожалеть о том, что не удалось соблазнить такую-то и такую-то, или сходить в поход теми-то и с теми-то. А можно уверенно рассказывать, как ты её соблазнил, или как вы ходили в поход…

Так, зачем я живу? Да незачем, в смысле, чтобы состариться.

Молодым я никогда не был, потому что не сделал ничего, чтобы быть им. И не старался. Когда я поступил в институт, призраки студенческого романтизма ещё витали в институтских коридорах, но от них уже несло мертвечиной. Время нам такое попалось — от всего, что было раньше в фаворе, несло дохлятиной.

Протёртый до дыр линолеум, стенды с разделами «Информация комитета комсомола», «Госбюджетные темы», «Социалистическое соревнование» — фантомы навсегда ушедшей эпохи, на которую мы опоздали — всё, что нам осталось от великого и ужасного. Я бы с удовольствием попал туда, заглянул бы хоть одним глазком, но нам всем вместо примы подсунули дурно пахнущую старуху, которой мы все, и я в частности, ещё и оказались что-то должны…

И что теперь? Чего я добился в этой жизни? Что с того, что я знаю что-то там такое, чего не знают другие? Думаю, процентов девяносто населения нашей страны понятия не имеет о том, что мы пытаемся вдолбить нашим студентам, и живут ведь счастливо в неведении…