Старый шут закон - [177]

— Разве ты меня не ждала? Неужто никто тебе не сказал, что меня выпустили?

— Каталина сказала, — кивнула Зайчонок, — сказала, что ты уже едешь. Я приготовила ужин и ждала, и ждала, а потом стемнело, а тебя все нет, и я вдруг заплакала. Пока ты там был, мне, знаешь, сколько раз хотелось плакать? Но я держалась — ни разу не плакала. Но когда Каталина сказала, что ты едешь, а ты не приехал, тут уж я разревелась. Так ревела, что чуть де умерла. Я ведь не хотела ложиться, но потом не выдержала — хлоп на кровать, и мне снились страшные сны… Не могу…

— Зайчонок, детка, я не знал…

— Один сон был такой страшный, что я даже проснулась, а тебя все нет, я подумала: опять газеты набрехали, и мне стало ну так плохо, хоть умри. Я в самом деле хотела умереть. Но тут проснулся ребеночек, весь мокрый, я его перепеленала, простирнула все пеленки, а потом взяла на руки убаюкать да и сама, видно, уснула. А потом открываю глаза — ну и дура же я, да, пап? Я, наверное, здорово тебя напугала, да? Я когда очухалась и увидела тебя, а ты такой славный, только перепугался чего-то, даже смешно — такой большой и испуганный.

Казалось, она не может остановиться. Будто молчала все время, пока его не было, а теперь наверстывает упущенное. Он был вынужден ее прервать.

— Зайчонок, послушай меня, родная. Ты права, нам надо ехать. Оставаться здесь больше невмоготу. Не жизнь это для тебя, для нас для обоих не жизнь — все время бояться друг за друга. Надо уезжать. Уехать туда, где нас никто не знает и никто не будет ненавидеть; а работу я найду, ты же знаешь, мне всегда ее дадут, человеку поменьше ростом откажут, а мне дадут. Я тяжелой работы не боюсь — ты сможешь ходить в школу и не пропускать уроки, и есть будешь хорошо, несколько раз в день, и спать не в детской кроватке, а на настоящей кровати, а потом вырастешь и станешь красавицей, как мама. Ну, что скажешь?

Она смотрела на него, широко открыв глаза, и не знала, шутит он или нет.

— А где это, па? Где этот город?

Он отчаянно искал ответ — нельзя же разбивать ее надежды.

— Мы найдем его, Зайчонок. Найдем такой город. На побережье — вот где. Неужто не знаешь? Рабочие там так здорово организованы, у них даже свои биржи труда, и они говорят хозяевам: «Берите на работу, кого вам дают, раз он первый в очереди, понятно? А черный он, белый или серо-буро-малиновый — не ваше дело!»

— А ты не шутишь?

Она уже смеется, а это сейчас самое важное. Он вселил в нее уверенность, которой не чувствует сам — ведь все, что он слышал о жизни докеров, так здорово по сравнению с Реатой, что кажется просто враньем. Как-никак на побережье — та же страна, страна белых…

— А они примут тебя, па? В союз примут?

— Конечно, примут. Там никакой дискриминации и нет.

— И ты получишь работу, да?

— Как пить дать. С моим-то ростом да чтоб не получить? Они только посмотрят на меня и сразу скажут: «Вот это да! Такой с любой работой справится». Конечно, с работой всюду плохо и работа нелегкая, врать не стану, очень даже нелегкая, и зарабатывать я буду как простой рабочий — не то что босс. Но туда сейчас много черных подалось. Мы не будем одиноки, как здесь, и бояться не будем. Ложишься спать и знаешь, что утром проснешься живым. Таких городов там много.

Он замолчал — хорошо бы и самому поверить в свои слова.

— Ну и ну, — вздохнула она. — Вот бы мне пожить в таком городе, па! Никогда в таком не жила, сколько себя помню.

У него заныло сердце. Что правда, то правда. Девочке и впрямь нечего вспомнить, кроме разве что страха — страха потерять мать, страха умереть с голоду, страха, что надругаются над отцом или над ней самой. Несправедливо это. Несправедливо, как ни крути. Если его замечательная девчушка вымотается, изведется и помрет — этого ничем не оправдаешь. Он все отдаст, только бы она не погибла в расцвете жизни, как Элис, затравленная, долго мучавшаяся перед смертью.

— Ладно. Мы уедем, — медленно проговорил он. — Уедем, и конец. — И, набрав побольше воздуха, добавил: — Прямо сейчас!

— Сейчас? — Она вытаращила глаза, потом рассмеялась: — Прямо ночью?

Он старался говорить твердо, хотя никакой твердости в себе не ощущал.

— Да, сейчас. И ничего с собой не возьмем. Только узел с кой-какой одеждой. Мистер Элвуд дал мне деньги на запасные части для его машины, они все еще у меня. Уйдем прямо до рассвета.

— Но, пап! — Он прямо почувствовал, как все закружилось у нее в голове. — А что же делать с малышкой, с ребенком Конни, с остальными? Они проснутся, а меня нет!

— Не думай о них. Они уже не маленькие, сходят за соседями.

— Да… но, пап!

Моби знал, что поступает бессердечно. Однако если он сейчас дрогнет, ему уже не уехать. Когда товарищи прослышат, что он вернулся… даже страшно подумать… начнут говорить, будто он изменил — и им изменил, и движению, бежит, мол, от борьбы; а разве негр может убежать от борьбы — куда там, ни места такого не найдешь, ни скорости не хватит. Они будут обвинять его в неблагодарности — ведь сколько лет партия помогала ему вырваться из невежества, открыла ему глаза, дала цель, ради которой стоит жить и сражаться. Они многое скажут, и все это будет правда, и каждое слово воткнется ножом в его сердце; и он в конце концов уступит им и останется.