Старый патагонский экспресс - [171]

Он налил еще бокал вина из моей бутылки, разбавил его содовой и пробормотал:

— Когда все эти люди приедут сюда в июле на Кубок мира, они будут сильно удивлены. Как и вы, не так ли? «Какой это чудесный цивилизованный город!» Именно так они и скажут. Но потом они увидят, как все здесь дорого. И сразу захотят скорее вернуться домой!

— Вы любите футбол? — спросил я.

— Нет! — отрезал он. Немного подумал и медленно произнес: — Нет. Я футбол терпеть не могу. Сам толком не знаю почему. С этой точки зрения я очень странный человек. Потому что практически все его обожают. Но хотите знать, что именно я в нем вижу?

— Конечно, хочу.

— Это слишком грязная и фа. И нечестная. Посмотрите сами на эту игру: вы поймете. Они только и делают, что пинают друг друга по лодыжкам. И рефери на это плевать. Пинки, пинки — бах, бах! Это же глупо. И нечестно. И люди любят эту игру именно за грубость. Им нравится смотреть на драку, на разбитые в кровь ноги, — он отхлебнул вина. — А я? В игре я люблю искусство. Взять тот же теннис или баскетбол — прекрасные виды спорта. Никто не дерется, не пинается. Рефери записывает вам фолы — три предупреждения, и вы вне игры.

Мы еще долго беседовали. Оказывается, он работает на железной дороге тридцать два года.

— Вы были в Патагонии? — спросил я.

— Это и есть Патагония, — он постучал по окну. Снаружи стояла сплошная темень, но пыль по-прежнему проникала через щели в рамах. Получалось, что он показал мне на эту самую пыль.

— Надо полагать, вы здесь работали еще при англичанах.

— Ах да, англичане! Они нравились мне, хотя сам я немец.

— Вы немец?

— Вот именно.

Однако говорил он как американец. «Мы англичане!» — заявлял один гражданин в Шарлоттсвилле, Вирджиния, имея в виду тот факт, что его предки сбежали из вымирающих шахтерских поселков Йоркшира, сколотили состояние на разведении свиней и сочли себя джентльменами, имеющими право изгонять евреев из местных охотничьих клубов. А один парень, с которым я заканчивал школу, уверял всех, что он так хорошо разбирается в алгебре потому, что его родители приехали из Албании.

В некоторой степени эта зависимость от родословной наблюдалась и в Аргентине. Вот и аргентинский проводник с гордостью сообщил мне свою фамилию. Она действительно оказалась немецкой.

— Вы послушайте, — не унимался он, — меня ведь и зовут Отто!

Конечно, он не говорил по-немецки. Точно так же, как мистер Ди Анджело со свой расплывшейся супругой не знали ни слова по-итальянски. Мистер Ковач, кондуктор, не знал венгерского. Единственным встреченным мной в Аргентине иммигрантом, еще хоть как-то державшимся за свои корни, оказался армянин. Про себя я назвал его Тоталитаряном: он верил в пользу диктатуры, и Тоталитарян звучало как обычная армянская фамилия. Он носил смокинг и голубую кепку и каждый день начинал с чтения газеты на армянском языке, выходившей в Буэнос-Айресе. Он уехал из Армении шестьдесят лет назад.

Проводник — Отто — спросил:

— Вы едете до Якобаччи?

— Да. Когда мы туда прибудем?

— Часа в два, завтра утром.

— А чем я могу заняться в Якобаччи?

— Ждать, — заявил он. — Поезд на Эскуэль отправится не раньше пяти тридцати.

— Вы ведь работали и на нем, верно?

На физиономии у Отто было написано: «Ты шутишь, парень?!» Однако он с завидной выдержкой ответил:

— Нет, в этом составе нет спальных вагонов, — он помолчал и отпил еще вина. — Вообще, знаете ли, там ничего такого нет. Он совсем маленький, — и Отто добавил по-испански: — Он тини-вини. И едет и едет без конца. Но вы лучше идите спать, сэр. Я разбужу вас, когда будет пора.

Он выпил последний глоток своего вина с содовой. Затем позвенел кубиками льда в бокале и опрокинул их в рот. Затем поднялся и взглянул сквозь черное окно на черную Патагонию и желтую луну, которая в эту ночь была необычно огромной. Он с громким хрустом принялся жевать лед. Это было уж слишком. Я не вынес этого хруста и отправился спать. Даже в Патагонии трудно найти более неприятную вещь, чем зубовный скрежет и чавканье человека, жующего у вас за спиной кубики льда.

Глава 22. Старый Патагонский экспресс

Отто мог не утруждаться: меня с успехом разбудила вездесущая пыль. Она заполонила мое купе, и, пока экспресс «Южные озера» пересекал плато, на котором дожди вообще являлись большой редкостью (и на что, скажите на милость, сдались здесь мои водонепроницаемые туфли?), он вздымал новые и новые облака пыли, и чем быстрее мы мчались, тем с большей силой пыль пробивалась сквозь микроскопические трещины в рамах и дверях. Я очнулся от удушья и был вынужден накрыть лицо простыней, чтобы хоть немного отдышаться. Стоило распахнуть дверь, и в лицо мне полетело новое облако пыли. Это еще нельзя было назвать пыльной бурей, скорее пылевое облако в обрушившейся шахте: шум поезда, темнота, пыль и холод. Ну что ж, по крайней мере мне не грозит проспать станцию «Якобаччи». Едва миновала полночь, а я уже был на ногах. Я стиснул зубы и почувствовал, как хрустит на них песок.

Я собрал вещи, набил карманы яблоками, купленными в Кармен-де-Патагонес, и вышел в коридор в ожидании сигнала от Отто. Я решил присесть. Пыль вилась клубами вокруг электрических ламп и садилась на зеркала и окна, как тончайший ворс. Я вытер лицо носовым платком. Не было смысла умываться: в туалете не было мыла, а заодно и горячей воды.