Старый корабль - [63]

Звёзды на небе, словно глубоко взволнованные глаза. Подставки под коровий горох — кусок беспросветной темени под слабым звёздным светом. Цзяньсу непроизвольно подошёл к ним, будто хотел дождаться чего-то. Ничего он, конечно, не дождался. Чего никогда не забыть, так это как он держал в руках тоненькое тщедушное тельце. Никогда не забыть, потому что это было в первый раз. Он знал, что будет вспоминать её до самой смерти, вспоминать каждую подробность. В эту осеннюю ночь Цзяньсу даже смутно представил себе её красивые маленькие трусики с красножелтым узором. Неуклюжей и сильной рукой он ласкает её, она дрожит и сжимается, скрестив руки на груди. Эта милая смугляночка словно привнесла в его каморку цвет земли, вольные запахи разнотравья. Он отряхнул листья гороха, и холодные капли воды с них закатились в глаза. Где сейчас эта девчушка? Спит в такое время ночи, крепко прижав к себе ребёнка или мужа? Знает ли она, что мужчина, который впервые возжелал её, стоит сейчас, измождённый расчётами, у подставки для гороха и думает о ней? Она стала матерью, стала носить просторные одежды, стала маленькой матерью. Цзяньсу поглаживал рукой грудь, ощущая, как бьётся его беспокойное сильное сердце.

В каморку возвращаться не хотелось, он неторопливо расхаживал по двору. Двинулся наощупь по чёрной пещере проулка, незаметно добрался до «Балийского универмага» и присел на каменные ступени в безграничной грусти. Универмаг создал он, но интерес к нему совсем пропал. Его абсолютно не волновали поступления товаров и их продажи, он не интересовался отчётностью — всем заправляла урождённая Ван. Она ежемесячно зачитывала ему несколько счетов, как песню пела, а он слушал и не воспринимал. Всей душой он был на фабрике. Из головы не шёл тот большой счёт. Не забыть было и острый тесак Чжао Додо, который во сне не однажды взлетал и опускался на горло своего владельца. Руки Цзяньсу то чесались, то беспокойно сплетались. Сидя на каменных ступенях, он невольно прислушивался к доносившимся с фабрики ударам ковша. Перед глазами предстала пухленькая Даси, раскрасневшимися руками промывающая лапшу в чане с холодной водой. И Наонао, тело которой естественно следовало за движениями рук, она чрезвычайно проворно вертелась, что было очень похоже на движения диско. Цзяньсу беспокойно встал, походил перед дверью магазина, потом снова сел. Подумал, достал ключи, отомкнул магазин и направился к чану с вином.

Он попивал прохладное вино, сидя на большом глиняном тигре. В помещении царил неясный полумрак, за окном понемногу светало, и внутри становилось теплее. Он прихлёбывал вино, уставившись за дверь. Вспомнился вечер, когда они пили вместе с дядюшкой. Стояла такая же тишина, как сегодня, весь Валичжэнь спал… Донеслись неясные шаги, и Цзяньсу отставил чарку. За дверью мелькнула чья-то тень, и он выскочил на улицу. Выбежав, он разглядел, что это Наонао, и окликнул её. Она остановилась, увидела Цзяньсу и, растягивая слова, проговорила:

— Чего надо?

Сделав шаг вперёд, Цзяньсу неловко произнёс:

— Заходи, вина выпьем!

Наонао расхохоталась, но пошла за ним. Шагала она резвее, чем он, вошла первой, запрыгнула на прилавок, уселась на глиняного тигра, на котором сидел Цзяньсу, и пробормотала:

— Если скачешь верхом на тигре…[44]

Цзяньсу никак не думал, что она настолько остроумна, что говорит пословицами, и не спускал с неё глаз. Волосы она распустила на плечи, на ней была светлая, очень мягкая одежда, на ногах шлёпанцы с красной пластиковой подошвой. Наверное, работала не в ночную смену — чёрные глаза живо поблёскивали, блеск шёл и от лица.

— Ты ведь не в ночную смену? — спросил он.

— Болею я, — хихикнула она, болтая ногами и чуть опустив голову.

Цзяньсу ничуть не поверил и налил ей вина. Она тут же пригубила и закашлялась. Закашлялась так, что всё лицо покраснело, покраснела даже белоснежная шея.

— Болею я, — повторила она. — В теле жар, лежишь на кане — не заснуть, вот и встала пораньше… мать-перемать!

Услышать ни с того ни с сего ругань из уст симпатичной девушки было забавно. А Наонао продолжала:

— Ты тоже всю ночь не спал, по глазам видно! Но глазки твои красивые, мать его, правда красивые. — И снова засмеялась.

В груди у Цзяньсу запылало, и он сделал глоток. Наонао тоже отпила вина и вздохнула:

— Твоя болезнь в чём-то схожа с моей. Мне когда не уснуть, со злости всё одеяло ногами скину. Так и хочется изругать кого-нибудь…

— Так изругай меня, — предложил Цзяньсу.

— Не подходишь ты, — отмахнулась Наонао. — Вот вышла из дома, присела ненадолго у подставки для тыквы-горлянки, потом пошла по улице. Хотела побыть одна. Вот скажи, Цзяньсу, не странное ли дело? Бывает, человеку так хочется побыть одному, подумать о том о сём, пораскидывать умом обо всём подряд. Человек — штука занятная. Взять, к примеру, тебя, Цзяньсу, таков ли ты? Ты вот молчишь. Но я знаю, каков ты — белолицый, ни кровинки в лице, большие чёрные блестящие глаза. Ноги длинные хоть куда. Знаю, что такие ничуть не покладистые, но мне это не страшно. Ты меня побаиваешься, а я тебя нет. Я никого не боюсь. Нет, одного человека может и боюсь. Боюсь так, что шевельнуться не смею. Человек, которого я боюсь, мне нравится, вот я и не смею шевельнуться. А раз не смею, он может делать всё, что угодно. Я и боюсь, что он ничего делать не хочет. Именно этого и боюсь. Иногда так хочется взять палку и заехать ему по спине. Вот было бы здорово свалить его на землю! Но это всё пустые фантазии. Я уже говорила, что, как увижу человека, которого боюсь, так уже и шевельнуться не смею. Как быть, Цзяньсу, скажи? Хотя ты не знаешь, зря спрашиваю. Ты ведь такой глупый!..