Старый корабль - [60]

Ли Цишэн устремился по улице с криком:

— Эй! В Валичжэне человек умер от голода! Эй!

На его крик вышло несколько человек, они то смотрели на старика, то переглядывались между собой. Кто заплакал, кто жалобно запричитал, мол, беда, беда, снова пришли те времена — в истории городка есть запись о том, как много-много лет назад немало людей умерло от голода, люди ели друг друга… От этих причитаний все задрожали от страха, многие тоже разрыдались. Ли Цишэн, не переставая кричать, что человек умер от голода, побежал дальше. Он бежал и бежал, пока не остановился перед домом с маленькой узкой калиткой. Этот дом каким-то странным образом встал перед глазами, и он понял, что когда-то жил в нём. И услышал, что в доме кто-то плачет. Это плакал его сын Ли Чжичан, и Ли Цишэн, охнув, рванулся внутрь. Там было темно и стоял запах горелого. Во мраке скрывался какой-то комочек. Ли Цишэн двигался наощупь, и перед ним возникло тельце сына, который сначала застыл от страха, а потом крепко обнял его с плачем:

— Пап, мама умерла от голода!

Вцепившись в свою красную безрукавку, Ли Цишэн с воплем подпрыгнул, потом стал тереть глаза. Жена лежала на кане мертвенно-бледная, крепко зажав зубами край старого москитного полога… Ли Цишэн опустился на колени. Он безостановочно бормотал, жалобно причитал, потом стал гладить лицо жены, холодное как лёд, как стальная болванка глубокой ночью. Потянул за полог, но безуспешно. Полог был ветхий, а заплатка из жёлтой ткани зажата у неё в зубах.

— Не вытащишь, не получится, — всхлипывал, потянув его за руку, Ли Чжичан. — Мама голодная, не отпустит. Я утром сидел во дворе, а мама лежала на кане. Потом внутри всё стихло, я зашёл посмотреть, а мама хотела проглотить полог. Я с испугу расплакался, стал тянуть его, а мама вцепилась в него, и смотрит на меня. Я не посмел больше тянуть, мама ведь голодная. А потом она и дышать перестала…

Слушая всхлипывания ребёнка, Ли Цишэн продолжал тянуть за полог. Голова жены от этого раскачивалась, и, заметив это, он отпустил ткань. Прижался к ней и расплакался в голос. Слёзы текли по лицу жены, попадали ей в глаза, и казалось, что и она плачет. Через некоторое время Ли Цишэн нашёл ножницы и стал резать полог у самого рта жены. Резать было трудно, никак не разрезалась жёлтая заплатка… Отбросив ножницы, Ли Цишэн вскочил, выбежал к низенькой калитке и возопил в сторону молчаливых ворот:

— Да взгляните же кто-нибудь, у меня жена умерла от голода!

Когда хоронили жену Ли Цишэна, на кладбище один за другим принесли двадцать с лишним гробов. Люди из последних сил копали ямы, лопата за лопатой, с утра до сумерек. Когда их уложили в ямы, одновременно расплакались какой-то старик и сорокалетний мужчина. Они отбивали земные поклоны всем окружающим, призывая милость на всех, старых и малых, чтобы, когда придёт их черёд, им тоже помогли упокоиться в земле, а не оставили на растерзание диким псам. От этого все исполнились ещё большей скорби, уже забыли о том, что надо зарывать гробы, а только плакали. В могилу положили неизвестно откуда взявшийся сочник. Какой-то старик взял Ли Чжичана за руку, заставил опуститься на колени и стал щепоть за щепотью бросать землю на гроб.

— Куда вы все годитесь? — рассерженно обратился он к плачущим. — Кто тут настоящий мужчина? А ну, беритесь за лопаты и проводите сначала невестку из семьи Ли!

Только тогда все прекратили плач и дрожащими руками стали бросать землю. Могильный холм рос и поблёскивал, его прихлопывали ударами лопат. Вечерняя заря окрасила могилу красным, народ уселся передохнуть спиной к ней, положив инструменты на колени. Взяв сына за руку, Ли Цишэн первым пошёл прочь с кладбища. Люди продолжали сидеть, спокойно дожидаясь темноты.

— В прошлом году собрали кукурузы по двадцать одной тысяче цзиней с одного му, а нынче что ж, ни зёрнышка не будет? — вздохнул кто-то.

— Батата трёхсот сорока тысяч с му тоже не будет, — хмыкнул какой-то старик.

— Чтобы батата поесть, и думать не смею, — прищёлкнул языком другой. — Сподобил бы правитель небесный тыквенных усиков погрызть!

Все горестно вздохнули. Ещё один стал жаловаться, мол, зачем надо было суетиться вокруг этих плавильных печей и оставлять кукурузу и бататы гнить в поле — ганьбу говорили, что скоро «коммунизм» наступит… Тут в толпе послышались выкрики:

— Ты уж, почтенный «коммунизм», приходи быстрее, быстрее наступай, а то припоздаешь, и валичжэньским увидеть тебя не придётся!

Какой-то молодой человек стал объяснять, что «коммунизм» — это не человек. Тут же посыпались опровержения:

— Ты-то куда, дурачок, лезешь? «Коммунизм» не человек? Да ты просто реакционер!

После этого никто больше заговаривал. Постепенно опустилась ночь. В темноте кто-то вдруг вспомнил про обнаруженный недавно в городке горшок кукурузы. Эх, золотистая кукурузка, вот бы каждому хоть по зёрнышку! Из городка снова послышался плач. Все поняли, замолчав, что умер кто-то ещё.

— Пошли, возвращаемся, — встал старик.

Спустя три дня четверо из участников этих похорон умерли от голода. Среди них тот самый старик и сорокалетний мужчина.

На четвёртый день не успевшие на похороны тех четырёх повстречались с Четвёртым Барином Чжао Бином, который направлялся на пересечение дорог к югу от городка, чтобы отбить редьку. Эту спасительную редьку везли из уезда люди из Хэси — неизвестно, откуда об этом узнал Чжао Додо, по словам которого повозка с грузом редьки должна была проследовать там ещё до полудня.