Старый гринго - [2]

«Отец был солдат, сражался против голых дикарей и донес флаг своей родины до столицы цивилизованной расы ацтеков далеко на юг».

Старый гринго любил пошутить: «Хочется поглядеть, метко ли стреляют эти мексиканцы. Мой труд кончился, и я тоже».

— Этому мы не верили, потому как старик он был бодрый, молодцеватый, и руки у него не дрожали. А в войско моего генерала Арройо он попал из-за тебя, Педрито, ты дал ему зацепку, а он ее использовал с помощью кольта-44.

Люди опустились на колени вокруг разрытой могилы и руками соскребали землю с углов соснового ящика-гроба.

— Говорил он еще, что умереть у стенки, стать решетом от мексиканских пуль — не такой уж плохой способ покончить с жизнью. Посмеивался: «Куда лучше, чем умереть от дряхлости, от болезней или сломать себе шею, свалившись с лестницы».

Полковник на мгновение умолк; ему явственно послышался стук дождевых капель. Взглянул на сухое небо. Шум моря затих.

— Мы так и не узнали его настоящего имени, — прибавил он, глядя на полуголого и потного Иносенсио Мансальво возле тяжелого, упорно цепляющегося за дикую пустыню гроба, который словно бы успел врасти в эту землю.

— Их не разберешь, имена этих гринго, да и на лицо они все как один, и говорят по-китайски, эти гринго, — захихикала Куница, которая ни за что на свете не пропустила бы ни одних похорон, а тем более могильных раскопок, — они как китайцы, все на одно лицо, линялые, все-все как есть белесые.

Иносенсио Мансальво оторвал полусгнившую доску от гроба, и показалось лицо старого гринго, больше тронутое мглою, чем смертью, тронутое природой, подумал полковник Фрутос Гарсия.

На дубленом, землистом лице с губами, растянутыми ухмылкой смерти, обнажившей десны и длинные зубы — лошадиные и его, гринго, — застыла вечная насмешка.

Все с минуту глядели на то, что позволяли видеть ночные огни, отраженно мерцавшие в запавших, но открытых глазах трупа. Мальчика больше всего удивило то, что гринго и после смерти выглядел аккуратно причесанным, будто его белые волосы пригладил какой-то чертенок-брадобрей, который там, внизу, прихорашивает мертвецов, чтобы они понравились старухе-смертухе.

— Старухе-смертухе! — хохотнула Куница.

— Живей, живей, — поторапливал Фрутос Гарсия. — Быстрее вытаскивайте его, завтра же утром старикан должен быть в Камарго. — И добавил раздумчиво: — Живей, дорога-то уже пылит, а если задует ветер, старый гринго может совсем от нас уйти…

Действительно, так едва не случилось: подул ветер над пустынными землями — глиняными карьерами и соляными копями, над землями непокорных индейцев и испанцев — отступников и авантюристов; над заброшенными рудниками, отданными подкрадывающейся мгле преисподней… Действительно, труп старого гринго едва не унесся с ветром пустыни, словно бы граница, которую он однажды пересек, проходила по воздуху, а не по земле, и охватывала все времена, которые помнились им, опустившим на землю покойника. Куница, охая, торопливо смахивала песок с тела старого гринго, мальчик не отваживался дотронуться до мертвого, а все остальные думали о разных былых временах,[5] глядя на бескрайние земли, разделенные длинной раной — рекой посреди глубоких ущелий, отрогов, уходящих в пустыню на север, в древние земли индейских народов — апачей и навахо, охотников и земледельцев, некогда превращенных неистовством завоевателей в испольщиков Испании в Америке: будто все земли Чиуауа и Рио-Гранде каким-то чудесным образом сходились здесь, чтобы умереть на этой равнине, где они, эти несколько мексиканских повстанцев, застыли на минуту в скорби, сами же смущенные своим поступком, своим человеческим состраданием, пока полковник не сказал: «Быстрей! — Сломал молчание. — Быстрей, ребята, надо вернуть гринго на его землю, таков приказ моего генерала».

Потом полковник посмотрел в запавшие голубые глаза мертвеца и вздрогнул, потому что на мгновение не увидел в них той бесконечной дали, где, по-нашему, должна обитать смерть. И сказал этим глазам, ибо они казались еще живыми:

— А вы никогда не думали, что вся эта земля была нашей? Да, наша память и наша ненависть слиты воедино.

Иносенсио Мансальво в упор взглянул на своего полковника Фрутоса Гарсию и надел на голову запорошенное пылью сомбреро. Круто повернулся к лошади, пыль облачком слетела с полей шляпы. Сразу все пришло в движение, послышались приказы, люди тронулись в путь.

Еще долго виделась все та же картина, постепенно удалявшаяся, терявшая очертания, пока не пропали из виду полковник Фрутос Гарсия и мальчик Педро, хихикающая Куница и понурый Иносенсио Мансальво, солдаты и сухое тело старого гринго, завернутое в одеяло и привязанное к носилкам из сосновых ветвей, переплетенных ремнями, — к этой древней мексиканской волокуше, которую тащили две слепые лошади.

— Эх, — улыбнулся полковник, — вот что значит быть гринго в Мексике. Но это все-таки лучше, чем покончить с собой. Так говаривал старый гринго.

III

Едва он переправился верхом на лошади через Рио-Гранде, как сзади послышался грохот взрыва. Обернувшись, он увидел мост, охваченный пламенем.

Ранее он приехал поездом в Эль-Пасо с одним лишь черным складным саквояжем, который тогда назывался «гладстон». Одежда его тоже была скромной и черной, за исключением белых манжет и манишки. Он сказал себе, что для такого рода путешествия не требуется много вещей. Прогулялся немного по этому пограничному городку, который представлялся ему более унылым, печальным и старым, чем оказался в действительности: здесь чувствовалось соседство революции, веяние ярости с той стороны. Городок был полон новехоньких автомобилей, магазинов дешевых распродаж, молодых людей, таких молодых, что они, казалось, уже забыли о XIX веке. Пришлось и ему отказаться от своего былого представления об американских границах. Купить лошадь, не отвечая на докучливые расспросы о том, куда он едет, было почти невозможно.