Старый дом - [171]

— Похудела ты, Глаша…

Она с виноватым видом посмотрела на него и слабо улыбнулась:

— Ой, ты не можешь себе представить, как мне было тяжело. Думала, умру… Даже не помню, как меня сюда привезли.

— Ничего, быстрее поправляйся. Не скоро выпишут?

— Не знаю. Должно быть, еще неделю продержат. Кто с ребеночком, тех через десять дней выписывают… А мне врачи пока не разрешают много ходить. Груди у меня болят, Олексан… Молока у меня много, я выцеживаю, а они снова полные… С тобой мне легче, а когда остаюсь одна, хоть в петлю… Разве думала я, что так будет?

Глаша снова задрожала, на глаза ее навернулись слезы. Справившись с минутной слабостью, она спросила.!

— Олексан, а почему до сих пор отец ни разу не приезжал ко мне?

Она, будто о чем-то догадываясь, заглянула ему в глаза. Олексан нахмурился, жестко сказал:

— Ему здесь нечего делать! Без того довольно исковеркал нашу с тобой жизнь! На его месте я бы посовестился на глаза тебе показываться… А ты… очень ждешь его? Скажи, я могу передать… Только знай: тогда я больше не приду!

Вспомнив о тесте, Олексан стиснул зубы, резко обозначились скулы. Он даже отстранялся от Глаши, ненавидящим взглядом уставился в стену. Затем, взяв Глашину руку в свою, сжал ее так, что она чуть не вскрикнула от боли.

— Пойми, Глаша. Разные у нас с твоим отцом пути-дороги, не свести их вместе. С такими людьми, как твой отец, я не хочу сидеть за одним столом, дышать одним воздухом! И тебя я теперь тоже не отпущу к ним, слышишь? Я не отдам им тебя!

Глаша молчала, склонив голову на грудь Олексану. Некоторое время они сидели молча, каждый думая о своем. Резко звякнула стеклянная дверь, Глаша вздрогнула и выпрямилась. Перед ними стояла сестра в белом халате. Обращаясь к одной Глаше, она недовольно сказала:

— Кабышева, идите в палату. Вас отпустишь на пять минут, и уже готовы сидеть целый день! Здесь вам не посиделки, а больница.

Олексан что-то хотел ответить ей, но сестра была уже за дверью. Глаша поднялась:

— Пойду я, Олексан, а то, видишь, ругаются… Завтра придешь?

— Приду. Дома все равно не усидеть. Мать, сама знаешь, тоже лежит, не встает. Прямо не знаю, что делать с ней, в больницу не хочет, а дома какое лечение? Жалуется, что сердце болит, и все равно ворчит на меня. Всё не по ней, все ей не ладно…

— Я ведь понимаю, Олексан, как тебе достается. Маме привет передай, пусть выздоравливает. До свиданья…

Она посмотрела на него долгим, жалобным взглядом и вдруг, решившись, потянулась к нему обеими руками, встав на цыпочки, обняла за шею и поцеловала в губы. Затем, будто испугавшись своей смелости, отстранилась от него и быстро проскользнула в дверь. Олексан смотрел ей вслед, пока она не скрылась в палате.

…Накануне Глаша сообщила, что завтра ее наконец выпишут, и на другой день Олексан приехал за ней на тарантасе. Взбив сено руками, он усадил Глашу, заботливо укрыл ее большим шерстяным платком, хотя ветра не было и сентябрьское солнце еще ласково пригревало. Сам он пристроился на облучке, еще раз оглянулся на жену, сидевшую за его спиной, и легонько дернул вожжи. Сытый, застоявшийся в конюшне жеребец с места взял было рысью, но Олексан придержал его. Жеребец по-лебединому выгнул сильную шею, кося на седока глазом, пошел танцующей походкой, плавно перебирая ногами.

— Не трясет, Глаша? — через плечо спросил Олексан. — Дорога здесь…

Глаша в ответ благодарно улыбнулась:

— Нет, нет, Олексан, мне хорошо.

В трех километрах от Акагурта дорога сдваивается: одна ведет в Акагурт, другая в Бигру. Перед развилком Олексан нарочно ослабил вожжи: интересно, в какую сторону свернет лошадь? Жеребец, почуяв слабину, будто с удивлением покосился на седока и, круто свернув на акагуртскую дорогу, перешел на рысь. Олексан снова натянул вожжи и незаметно оглянулся на Глашу. Ему показалось, что она что-то хотела сказать, но, встретившись с ним взглядом, промолчала и прикрыла глаза. Дорога, ведущая в Бигру, осталась позади.

На улице было пустынно, лишь возле дома Тимофея Куликова на сваленных в кучу бревнах сидело несколько женщин. Завидев тарантас, они враз умолкли и уставились из-под ладоней на проезжавших. "Глаза не проглядите! — со злостью подумал Олексан. — Небось теперь вам будет о чем строчить, сороки бесхвостые!" Проехав мимо, Олексан услышал, как женщины оживленно затараторили. У Олексана жарко загорелись мочки ушей, он сгорбился на сиденье, чувствуя спиной жадные, любопытные взгляды женщин. Лишь бы Глаша не услышала их карканье! Обернувшись к жене, он увидел, что она, уронив голову на колени, плачет, стараясь прикрыть лицо пуховым платком… Олексан, скрипнув зубами, изо всех сил хлестнул коня ременными вожжами. Жеребец подпрыгнул от неожиданности, всхрапнул и бешено понесся вдоль улицы. На повороте к своему дому Олексан рывком осадил его, одним махом спрыгнул с тарантаса и побежал открывать ворота. Въезжая в просторный двор, жеребец дико вращал огромными глазами, ронял на землю мыльные хлопья пены.

Их никто не встретил, один лишь Лусьтро залаял и завилял хвостом при виде молодой хозяйки. Олексан помог Глаше сойти с тарантаса, подхватив под руку, повел по крутым ступенькам крыльца. Остановившись на верхней ступеньке, вполголоса сказал: "Не забыла, Глаша, о чем я тебе говорил?" Она молча кивнула. Да, да, она хорошо помнила, как Олексан еще там, в больнице, предупредил ее: "Ты извини, Глаша, но я до сих пор не сказал матери, что ты… что у нас нет ребенка. Успеет узнать, от дурных вестей стены не спасают".