Старые усадьбы - [35]

. И доселе сохраняется и тщательно бережется членами этой семьи маленький старый дом — последний свидетель шведского владычества. Хорошо ему стоять у векового сада, глядя окнами на водяную гладь тихо струящейся Солки. А по стеклам окон скользят тени смутных колыханий травы, растущей у дома, и приветливо глядит белое, уютное и опрятное жилье среди дикой, растрепанной природы… Я не могу говорить о русском помещичьем доме, не говоря об его окружающем. В усадьбах — в очагах художественного быта — важны не подробности, не частности, а все то общее — краски, звуки и фон, которые, взятые вместе, создают нечто знаменательное и важное. В этом вся русская жизнь: в слиянии многих разрозненных элементов, которые и дают в целом то своеобразное обаяние, которое порабощает всякого в русской деревне. И нельзя отделить дома от деревьев, его осеняющих, птичьего говора, от игры красок на узорах стен, блеска мебели в комнатах, от топота листьев за окнами и немого разговора портретов, от тихой думы старинных книг на полках и от хриплого кашля часов на стене. Пусть позабудем мы и слова «чистое искусство», и grand art, и все те, нужные иногда в книгах, выражения, которые, в сущности, — только условные символы нашей беспомощной мысли. Здесь в русской деревне, нам не надо всего этого, и, быть может, даже ненужным показалось бы оно здесь. Здесь нечто более важное — единение действительности с выдумкой, правды жизни с неправдой, которую надумал человек. Помните, как говорит Гоголь об этой слиянности: «Все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа… и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности…»

Я вошел в дом Мариенгофа и стал обходить его маленькие комнаты. В небольшой передней стоял громадный голландский шкаф. В открытую дверь была видна небольшая столовая, уставленная отличной мебелью Петровского времени, а на уютном столе мягко сверкали старые хрустальные бокалы. Отменные в этой комнате висели картины. Все они были подарены генералу Д. П. Резвому его друзьями, покупавшими их во время похода русских войск в Париж. Дмитрий Петрович происками Аракчеева покинул службу, но, любимый и уважаемый всеми, сохранил добрую память о себе. И вот в столовой все следы дружеского расположения в виде «мертвой природы» и с подписями дарителей: «Д. Фалькенбург подарок Д. Д. Шепелева в Варшаве 1815 г.»; «А. Ферповень в Любеке 1815 г.»; «Депорт в Гамбурге 1814 г.»; «Дебридт подарок П. А. Лазарева-Станищева в Любеке 1815 г.» и множество других — целая история голландских и немецких зверописцев конца XVIII и XIX столетий. Потом входишь в гостиную, где опять видишь разных зверей и птиц на стенах. Тут Вееникс «Подарок жены моей в С.-Петербурге 1816 года», «Д. Фалькенборх — подарок Бегунова в Любеке 1816 г.», какой-то «Габриэль Романо — подарок Г. М. Шульмана, Голубцова и В. А. Нодбека в Любеке 1815 г.» — все с аккуратными записями, дабы о подарках не позабыли и внуки.[237] Тут же пузатый комод, отличный, Елизаветинской эпохи — русский Louis XV. Следующая комната — красная гостиная, увешанная портретами, — живыми рассказчиками семейной хроники Резвых. Петр Терентьевич (1729–1779) и жена его, Анна Дмитриевна (†1801), урожденная Кукина, писаны каким-то русским живописцем «рокотовским» пошибом[238]. Он — с умным лицом, большими глазами и тонкими губами, чуть-чуть сутулый, она — такая прямая и стройная, с немного заносчивой усмешкой на круглом, чисто русском лице. Рядом дочери их: Татьяна Петровна, в замужестве Разнатовская, и Анна Петровна (176? — 1848), жена графа Ивана Павловича Кутайсова — брадобрея и наперсника Павла. Первая писана Левицким, а вторая, пожалуй, Рокотовым[239]. На другой стене — брат Дмитрий Петрович (1762–1823), ярко и живо запечатленный кистью Дау. Храбрый воин, генерал Двенадцатого года, всеми любимый квартирмейстер не угодил Аракчееву. В семье Резвых рассказывают следующий факт: однажды у Дмитрия Петровича собралось за столом несколько сослуживцев. Говорили о том, что Аракчеев недавно сказал кому-то из артиллерийских офицеров: «Уйди ты в отставку — да я тебе пенсию в тысячу рублей назначу». На это будто бы хозяин дома сказал: «Тысячу! Да я ему самому дам три от себя, только бы ушел!»[240] Слова эти были переданы всесильному Аракчееву, и он решил отомстить Резвому. В эту эпоху Дмитрий Петрович был уже несколько лет в чине генерал-лейтенанта и прекрасно шел по службе. Можно себе представить его изумление, когда в одном из приказов он читает о своем увольнении в чине генерал-майора. Пораженный и взволнованный, едет он в Петербург и является к Аракчееву, прося доложить, что приехал генерал-лейтенант Резвой. Аракчеев выходит и говорит: «Генерал-лейтенанта Резвого я не знаю, но отставной генерал-майор Резвый мне известен», — и вместе с сим подает Высочайший приказ с подписью императора Александра об увольнении генерал-майора Резвого. Дело в том, что император, всецело доверяя временщику Аракчееву, снабдил его многими пустыми бланками за своей подписью, предоставляя право их заполнять. И «без лести преданный» граф с неслыханной жестокой несправедливостью и беззаконием переименовал генерал-лейтенанта в генерал-майора! Послужной список Дмитрия Петровича Резвого и семейные документы вполне подтверждают этот невероятный факт.