Старые усадьбы - [34]

В Тульской губернии — также лишь остатки старины. Здесь некогда славился Богородицк, подарок императора Павла I Бобринскому, сыну Екатерины. Действительно, это имение должно было представлять в свое время нечто замечательное. Весь город Богородицк построен веером к дому, а не дом к городу. И этим торжественным подчеркиванием как-то особенно выделяется усадьба. Предание, как это часто случается, без всяких оснований считает дворец Богородицка постройкой Растрелли.

Однако это неверно. Не говоря уже о классическом стиле дома (позднейшей, впрочем, переделки), и год закладки дворца доказывает невозможность участия Растрелли. В записках Болотова, который часто говорит об этом имении, прямо указан год закладки церкви и дома графа — 1773 год[229], то есть два года после смерти его псевдостроителя. Сохранились лишь старая дивная церковь и колокольня, в которой подъездные ворота; дом сильно потерпел от пожара в 1840-х годах. Надо думать, что старый дом строился по чертежам самого Болотова, который, как известно, был художник-любитель. По крайней мере, имеющийся в семейном архиве план 1784 года подписан им. Когда-то во дворце были дивные сокровища, но теперь их почти не осталось.

А. Глаголев, посетивший Богородицк в 1823 году, пишет: «На луговой стороне обширного пруда видишь собрание хижин и изб, крытых соломою; по другую сторону, на плоском холму, великолепный дом графа Бобринского и обширный сад, который в прошлом столетии почитался чудом здешнего края.

Напрасно будем искать здесь следов прежней пышности и роскоши; но печать изящного вкуса надолго еще останется неизгладимою»[230].

И вправду, до сих пор — ненаглядной красоты высокий дом над обрывом пруда среди густого- густого тенистого сада. Внутри большого дома почти не сохранилось старого. В передней, высоко над лестницей, сиротливо приютились три сильно потемневших, но все же дивных панно Гюбера Робера; в доме есть хорошая мебель итальянской работы XVII века; в боковом флигеле — отличный голландский шкаф с инкрустированным изображением Петра I, миниатюра Зичи[231], несколько акварелей Болотова[232] красивый фарфор Saxe, найденный замуравленным в стене церкви.

В Калужской губернии еще хуже. Чувствуется дыхание смерти над поэтичным Полотняным Заводом, от дивного Мансурова остался лишь дом, где живет граф Илья Львович Толстой, сын Льва Николаевича. Только Прыски Н. С. Кашкина тщательно сохраняются[233]. Но самое страшное из всех уничтожений Калужской губернии — гибель Троицкого княгини Дашковой. Помните любовь ее к своей усадьбе и восхищенные описания мисс Вильмот? Потомок княгини, граф Воронцов-Дашков, не захотел сохранить родового гнезда — дом в два этажа уже дважды перестроен. Сперва здесь была помещена Суконная фабрика, потом — Писчебумажная.

Затем граф Воронцов-Дашков продал все. Купил Дворянский банк, и ушла даже жизнь фабрики. И стоит мертвый и унылый дом, полный глухого проклятия. Церковь неуклюжая, старая, Аннинская: снаружи нетронутая, внутри вся поновлена. Только цела одна риза, шитая жемчугом. В саду, что в 1873 году восхищал П. Бартенева, еще страшнее развал.

Здесь, недалеко от церкви, высится простая высокая башня. По преданию, княгиня любила входить на нее смотреть дивные окрестности с далеким видом на Серпухов. На «Бестолковом месте» еще сохранился обветшалый памятник в виде пирамиды. Он весь зарос бурьяном и кустарником, и коровы и лошади пасутся тут же. У дома направо — какая-то покосившаяся башенка; это бывшая библиотека, которая некогда находилась на крыше старого дома. Нечего говорить, что от книг не осталось и следа. Я был в Троицком, когда три дня подряд горели окрестные села. Бил глухой набат, бил днем и ночью, сзывая народ. Красный язык пламени спокойно и настойчиво лизал свежую зелень ближнего парка и леса. Так умирало все, не только в усадьбе, но и кругом, повсюду. И думалось, что только случайно еще не съел огонь и не постигла разруха все родовые гнезда…

И опять длинной вереницей вспоминались из старых книг описания прежних людей, прежней России. Так же как прежде, бежали вдаль дороги и реки, так же шумели леса и на небе смеялось солнце, и мечтала луна, и дрожали звезды — все то же, что было столетия. В нерушимой своей красоте осталась природа великая и вечная; и если сгорели деревья Троицкого, то вырастут новые и еще лучше. Но, Бог весть, создастся ли на старых пепелищах новая, радостная и красивая жизнь…

ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОМА [234]

Первый раз я был в Мариенгофе[235] поздней весной. Ярко зеленела и смеялась пробивающаяся трава, застенчиво кутались в обновленную листву деревья. Солнце, всю зиму запрятанное тучами, ласково усмехалось в голубом высоком небе. Чуть-чуть, иногда, задевали его легкие, как белые барашки, пасущиеся облака. Словно голубое море расстилалось над землей.

Далеко-далеко видно, как убегает, извиваясь, капризная дорога, и там на берегу реки стоит небольшой дом. Он весь белый, такой маленький, аккуратный, и чувствуется, что в нем живут уже давно. Старые дома, как и старые люди, как-то особенно греют и тревожат, когда играет кругом молодая жизнь. Дом Резвых в один этаж, типа так называемых голландских домов, которые так любили при Петре Первом. Много таких зданий видишь в Швеции, и мариенгофский домик — очень характерная постройка такого рода. Живописно поставлен он при впадении Солки в Лугу и глядит, как приземистый карлик на фоне столетних деревьев, построенных в «циркумференции». Еще при шведском владении дом составлял собственность баронов Блеекен, и последний представитель рода, генерал-аншеф (l763), владел многими имениями: Сала, Мариенгоф и Блеекенгоф — всей той земельной территорией, которую тогда называли Терпигорьем. Со смертью последнего Блеекена земля перешла к сестре его, шведской подданной фон Маркварт, у которой купил ее шведский консул в Нарве по фамилии Дельфин, а у него в первые годы XIX века приобрел Мариенгоф генерал Дмитрий Петрович Резвой