Старые истории - [56]

Подумаешь, брат одинок и бездетен, а племянники на что? Чем они худы, ее доченьки и сыночек? Ну, учиться не хотят, школы побросали. Велика беда — девки дома сидят. Она сама сидела, исстари так велось. Они же не простые девушки. Они Племянницы. Их замуж с руками-ногами похватают. И без рук-ног тоже. Сына брат в военное училище определил, офицером будет — тоже не жук начхал. Как все было ладно! А тут новая невестка со своими пискунами. Брат возится с ними с ночи до утра, а ее, Варвары, как нет в его жизни.

Варвара все сочла за обиду, все запомнила и стала ждать своего часа.

Но тут грянула война. Варвара самое ценное — любимую швейную машинку — закопала под яблоней на своем деревенском подворье, землю притоптала, слезой оросила, цопнула своих невест непросватанных под мышку и рванула в столицу. А там — в поезд вместе с семьей непослушного брата, и айда на Волгу, в эвакуацию.

Постылая невестка, барыня, имея такую возможность, захватила с собой и кое-что из скудных пожитков своей любимой золовки Дарьи — сама-то Дарья уезжала чуть позже. Варвара с ненавистью посматривала на сестрину швейную машинку, зашитую в тряпку. Едет вот, а ее-то — в сырой земле! И все поглаживала упаковочную тряпку, поглаживала, растравляя себя и страдая по-настоящему — глубоко и сильно.

А на месте уже, когда появилась Дарья, сказала той строго и категорично:

— Я машинку твою везла сюда, так что теперь знай — она моя.

Дарья вязаться не стала, уступила. Но бойцовский дух Варвары играл и вскипал, а мысль о том, что кто-то там ходит под ее яблоней и метром земли жмет, давит на ее кровную, не давала утихнуть душевной боли.

И она заявилась к своей невестке, которая, как ни крути, была сейчас за главную.

— Тоня, хочу все-таки за машинкой своей съездить.

— Варя, да ты в своем уме? Места эти прифронтовые, кто же тебя пустит? Да и зачем, из-за чего? Подумаешь, машинка! Люди на фронте гибнут, а ей — машинка!

Фронт действительно очень быстро приближался к швейной машинке. И она нуждалась в немедленном и безотлагательном спасении.

Варвара снова и снова долбила несговорчивую невестку злыми просьбами о пропуске, об отправке на родину и та, наконец, сломалась. А точнее, плюнула, сказала: «Черт с тобой!» — и отправилась хлопотать.

Но тут швейную машинку оккупировали немцы. И к маме Анны Павловны, которая в те времена была просто Тоней, прибежал свежеобращенный лейтенант — Варварин сын, отпущенный перед отправкой на фронт попрощаться с родными.

Он не прощаться прибежал, он размахивал наганом и кричал, что сейчас пристрелит Тоню как бешеного пса за то, что она хотела сдать его любимую мать в немецкие лапы.

Воина утихомирили, но он поклялся доложить дядюшке о змеином облике его жены — предательницы и врага народа.

И доложил, депешу на фронт послал.

Дядя прочел. И замечание, вырвавшееся у него, сильно озадачило при сем присутствовавших.

— А моя бабка, — сказал он, — говорила, что у нас порода у-умная.

Предпринимались и другие демарши. Уже после войны отец Анны Павловны тихо, уверенный, что дети погружены в школьные учебники, сунул матери какой-то листочек, тетрадный, неказистый на вид. Мать прочла и позеленела. Заволновалась, заметалась.

— Успокойся, — сказал отец. — Ты же видишь, что его отдали мне. Я бы тебе и показывать не стал, но счел, что для сведения тебе полезно узнать, поскольку к ответу я этих друзей призову.

На другой день мать поманила Анну Павловну, тихонько сунула ей загадочный листок, вздохнула и сказала:

— Прочти.

Анна Павловна прочла. И чтение это стало одним из сильнейших впечатлений детства. Вот ведь сколько лет прошло, тридцать уже, наверное, сколько всего забылось — и плохого, и, к сожалению, хорошего тоже. А это помнится. Говорят, дети осознают себя с трех лет, с этого же времени начинают откладываться воспоминания. Но Анна Павловна помнила эвакуацию, хотя, когда началась война, ей не было и двух.

— Для тебя, госпожа министерша, война прошла как апчхи, — разглагольствовала ее коллега Алла Аркадьевна. — Мы-то голодали, на лебеде сидели и пухли, а вы небось лопали за три щеки.

По логике вещей Анна Павловна не должна была голодать. Сама помнит, как давилась ненавистной манной кашей. Она помнит и коржики, которые как великое угощение выдавала им с братом бабушка — по одному раз в неделю. Почему же она их помнит? Вкусные были? Или редкие? И может ли еда так ворваться в детские мысли, чтобы застрять там?

Не голодали они, конечно, права Алла Аркадьевна, как всегда права.

И все-таки не от ума и исключительности появились у Анны Павловны эти полтора года лишних воспоминаний. Война ведь была. Всенародное потрясение.

А в листочке том, написанном безграмотно и коряво, говорилось, что вот-де они, нижеподписавшиеся, спешат сообщить, что жена их достойного брата, съездив вместе с ним в Европу в сорок пятом году, нацапала там ковров с полсотни, фарфору наилучшего и драгоценностей, а также привезла два мотоцикла: один марки «хорлей», другой «БМВ» и корову в запломбированном вагоне.

А также построила своему брату дачу.

Кроме того, что мама с отцом действительно уезжали на месяц в Берлин, побывали в Вене — отец хотел показать жене, да и сам посмотреть заграницу, — в писульке этой ни слова правды не было. А подписана она была теткой Варварой и дядькой Лукой, младшим из отцовских братьев.