Старые истории - [15]

— Вот именно тогда, когда вы этим салом закусывали и молоком парным запивали. Вам, казаки, верно, говорят, что красные расстреливают пленных, — продолжал я разговор. — Так это ложь, причем ложь обдуманная, направленная на то, чтобы посеять вражду между трудовыми казаками, которые иногда волей случая оказываются по разные стороны баррикад. Всем добросовестно заблуждающимся мы гарантируем жизнь, и об этом вы хоть сейчас можете написать домой, своим родным и соседям.

Ну, тут они взбодрились, и по рядам пробежала радостная волна, как с души тяжесть спала. Казаки загомонили, оживились, переговариваться стали, мнениями меняться.

— Спросить можно? — выступил вперед чернявый с лукавыми глазами.

— Валяй.

— А что, верно это, что вы заговоренный? Что пуля и сабля вас не берут, а что думает наш командир полка, вы наперед знаете и делаете все наоборот?

Я рассмеялся:

— Давайте, станичники, я лучше расскажу вам, за что мы воюем, глядишь, и вы поймете, на какой стороне вам бы быть следовало.

Хорошо мы поговорили тогда, душа у людей податлива.

Потом, приспособив бумагу на коленях, пленные казаки принялись писать письма домой, а написав, выбрали девятерых представителей, которым поручалось пройти в тыл белым — разнести письма и передать станичникам наказы товарищей, оставшихся в плену.

А я отправился писать донесение своему командованию, в котором просил рассмотреть вопрос о дальнейшей судьбе пленных, из которых еще можно было воспитать вполне приличных людей.

Шел 1918 год. Сколько потом еще было всего, может, и забылась бы эта история под грудой других событий, цена которым была повыше собственной жизни. Да вот при наступлении на станицу Нагавскую на нашу сторону без боя перешла сотня казаков — жители этой станицы. Их привел старший урядник Кузнецов, мой старый знакомец по хутору Жутову. Он был одним из девяти отпущенных в тыл белым с письмами казаков и солдат. Когда Кузнецов пришел домой, белые снова мобилизовали его. Услышав, что на Нагавскую наступает моя дивизия, он уговорил молодых станичников перейти на нашу сторону. Себе в приданое казаки захватили два станковых пулемета…

— Кузнецов к вам просится, — доложил мне Коля Кравченко.

— Пускай заходит, — пригласил я.

— Нет, он просит вас выйти во двор, — таинственно прищурился Коля.

Я вышел. Передо мной стоял улыбающийся Кузнецов, стоял уверенно и с достоинством. В поводу он держал гнедого темно-рыжего жеребца, крупного, мощного, с благородной головой и синими добрыми глазами.

— Семен Михайлович! Примите от меня в подарок Казбека. Он будет вам верным боевым товарищем. Очень надежный конь. Конечно, не такой заметный, как ваш, да зато никто брехать не станет, что брал вас в плен.

Я с благодарностью принял подарок: какой же кавалерист откажется от такой великолепной — я-то уж знаю! — лошади?

Боевая судьба развела нас с Кузнецовым. А встреться мы с ним позже, я бы еще сто раз сказал ему спасибо за Казбека. На этом жеребце я отвоевал всю гражданскую, верой и правдой он служил мне до самой своей смерти. Он стал главной лошадью в моей кавалерийской жизни, хотя ездил я на многих: к сожалению, лошадиный век гораздо короче человеческого. Вторым, почти столь же любимым, стал Софист. Но Софист — для мира, для праздника, он нервен и пуглив. А Казбек — под пули, под шашки, в огонь и в воду. Мы ведь и людей на эту чашу весов бросаем, не так ли?

Маршал Егоров

Удивительное дело — слухи. Они возникают неведомо где и несутся, бегут, заползают во все щели, обрастая подробностями, приобретая реальные очертания, и в конце концов общая убежденность, придавая им черты правдоподобия, заставляет уверовать в них как в истину.

В детстве моем донские станицы облетела ужасная весть: по степям огненный удав котится. Как котится? А так, колесом, от хутора к хутору, от станицы к станице. Во всех закутках шептались женщины, да и станичники от них не отставали. Шушукались, с опаской посматривая в степь. Все трепетали.

И вот однажды под утро вышел на крыльцо своей хаты по каким-то своим надобностям наш платовский казак Емченко и в предрассветной мгле увидел: из-за плетня заглядывает к нему в ограду огромная змеиная голова. Докатился! Емченко не растерялся, схватил двустволку и из обоих стволов шарахнул по змею. Голова долой! Подошел он посмотреть на поверженного врага — а это его сапог, который он вечером на кол надел для просушки. Станица неделю хохотала. Вместе с сапогом погибла и легенда об удаве.

Это в мирное время. А в тяжелое, военное — чего только не наслушаешься, чего только не придумают, чего только кому не придет в голову.

…Сменилось в армии командование. Время на редкость тяжелое: начало 1919 года. Оно тяжелое вообще — страна молодая, хозяйство разрушено, кое-кто саботирует попытки коммунистов навести порядок, гражданская война выматывает силы. И тяжелое оно, в частности, для нас — положение на фронте 10-й армии чрезвычайно сложное. Если в двух словах, то перешедший в наступление противник отбросил наши части на севере от Царицына и вышел к Волге. От общего фронта 10-й армии отрезан один из боевых участков и завершено полуокружение Царицына. И противник на этом не собирается успокаиваться. Он активно действует еще и против центрального участка обороны нашей армии.