Старые фотографии - [3]

Кстати, Зверинская улица названа так не в честь какого–нибудь революционера Зверинского, как, например, проспект Огородникова или Мясникова улица, а потому, что она выводит к зверям, к зверинцу, к воротам зоопарка. Мы жили на улице Блохина. А вот уже Блохин был вожаком красных революционных трамвайщиков.

Торчащее колом здание поликлиники на углу Зверинской и Большой Пушкарской, совершенно чуждое царящей вокруг доходной архитектуре прошлого века, так милой петербургскому сердцу, тогда еще не было построено, на этом месте выпирал строительными кочками пустырь. На пустыре полулегально лепились друг к другу полтора десятка разномастных кособоких гаражей — примостившаяся плесень частной собственности. Во второй с краю железной коробке был поставлен отцовский «москвичок», тот, самый первый, брат близнец репарационного «Опель–капитана», тупорылый автомобильчик с накладными крыльями и запасным колесом, подвешенным прямо на плоский задок. Он был куплен, как помнится, на гонорар от первого отцовского учебника.

А вот, кстати, этот «москвичок» на следующей фотографии. Обочина загородной дороги, и на ней — сверкающее хромом маленькое чудо, важный автомобильчик, с забавной серьезностью подражающий своими обводами роскошным немецким монстрам военных лет. Загородная прогулка. Мама с восхитительным шиком поставила ногу на порожек открытой двери. Я посажен прямо на капот. Мой десятилетний брат, забравшийся на водительское место, небрежно положил руки на баранку и с презрительным лицом ковбоя из американского вестерна перебрасывает из угла в угол рта изжеванную спичку. Какое неслыханное буржуйство! Какая роскошь… На худом вечно моложавом лице отца немного растерянное выражение кабинетного человека, попавшего вдруг в бытовую суету; он щурится на яркий свет.

Почему мы перестали смотреть старые фотографии? Не хватает времени? Да нет, не в этом дело. Отчего–то больно стало видеть выражение наших лиц того времени. Какие–то они раздражающе счастливые и глупые. В них не хватает какого–то важного жизненного знания: это лица людей, все еще верящих, что живут в самой счастливой, самой свободной, самой справедливой стране. Лица людей, железным занавесом и тотальной пропагандой избавленных от размышлений о жизни, о мире и о себе.

Больно думать, что ты чему–то верил, или по крайней мере доверялся, и на основании этого доверия был счастлив, а тебя, оказывается обманывали самым бессовестным образом.

Так, наверное, оставленный муж, пусть даже нашедший новое счастье, навсегда вычеркивает из памяти прожитые годы, и никогда не смотрит фотографии, на которых он еще женат и счастлив. Потому что невозможно смотреть на эти фотографии и не вспоминать, чем все кончилось…

…Жизнь, заключенная в фотографиях. Из многомерности мира исключена временная координата. Фотографии вперемешку ссыпаны с острия временной оси в обычный ящик платяного шкафа.

Вот я — первоклассник с букетом традиционных гладиолусов. А рядом — я в пионерском лагере, и здесь мне уже десять.

А вот брат Боря — абитуриент. Напряженное лицо и отчянный взгляд. Страшные рассказы про армию и дедовщину.

А вот уже банкет по случаю юбилея: отцу исполнилась первая круглая дата. Замминистра, генерал, с барским добродушием вручает юбиляру какую–то шутейную грамоту (настоящая была вручена днем, в официальной обстановке); мама хохочет, запрокинув голову. На столе между традиционными ресторанными тройками бутылок (водка, сухое вино, коньяк) среди разеточек с икрой и тарелок с красной рыбы (1971 год, расцвет империи) — мамины домашние пироги, для того, чтобы «было хоть что–то вкусное».

Вот Евпатория, пляж, яркое солнце, но ветер, море штормит; цветная фотография, сделанная от нечего делать (купаться нельзя) у пронырливого пляжного фигаро: она и сыновья. Мамин силуэт уже заметно округлился, это не прежняя легкомысленная красотка со сногсшибательной талией. А ну и пусть! Зато — спокойствие и умиротворение: вот они, сыновья, смысл и оправдание жизни. Старший, уже студент, уже с небрежным перезрением в лице, уже тяготящийся семейными обязательствами, в том числе необходимостью фотографироваться на виду у всех. И младший, школьник пятого, наверное, класса, еще с детской ласковостью прильнувший к матери, еще улыбающийся беззаботно и озорно.

Мама, мама… Хорошо ли тебе там, в бесконечной дали, в непостижимом и печальном мире вечного покоя. Смотришь ли ты на нас, хотя бы изредка? Или тебе кажутся непростительно суетными наши мысли и дела?

В Евпатории мы сопровождали отца, приехавшего туда в командировку. Сам он в это время где–то в тридцати километрах оттуда через обращенную в небо металлическую тарелку, размеры которой позволяют ездить внутри на велосипеде, ведет связь с нашим космическим кораблем. Но об этом нельзя говорить вслух.

А вот зима, семейство выстроилось по ранжиру на лыжне. (Старший сын за город не поехал, у него другие интересы). Лыжня проложена вдоль дачного штакетника, за штакетником недостроенный домик. Новый этап, Карельский перешеек, строим дачу, сажаем огород.

А вот свадьба брата. Боря в сером костюме, с обычным глуповатым лицом жениха. По правую руку от молодых — мама, сильно погрузневшая, с сединой, но красивая, величавая. Теперь свекровь. На лицо свекрови успело пробраться выражение затаенной досады: невестка уже сделала что–то не то.