Старые друзья - [4]

Какими они будут? Я помимо воли воображал их себе молодыми, не тронутыми временем, такими, какими они были раньше, беспечно хохочущими над минувшими сволочными годами, которым они оказались не по зубам. Я представлял себе Люс стройной и смешливой, с коротко стриженными волосами, как в семнадцать лет; Лурса – высоким и сильным, с черной курчавой шевелюрой, как в семнадцать лет. Я надеялся, что Мара возникнет из прошлого точно такой, какой она была в тот день, когда попросила у меня ластик, в тот самый первый день, когда она меня околдовала.

Да, какими же они будут? И каким они увидят меня? Особенно Мара… Уезжая из дома, я посмотрелся в зеркало в ванной и не испытал страха. Я не растолстел и не облысел. Правда, у меня появились морщины, больше всего на шее, на плечах и вокруг локтей. Но я-то успел привыкнуть к себе нынешнему, а вот они – нет.

В шесть часов вдали показалось дрожащее в дымке пятно. Паром. Очень долго он как будто не двигался с места, но вдруг нарисовался возле самого входа в бухту. Море поблескивало в косых лучах солнца. Я уже слышал надрывный гул мотора. Паром вроде бы развернулся в обратную сторону, но нет, он шел прямо на меня, сверкая синим корпусом. Он вез мне Жана, Лурса, Люс и Мару. Я глядел на него, и сердце у меня колотилось.

2 Пожар. Дверь. Фокус-покус

Мой рассказ посвящен людям, тем не менее я уже упомянул двух животных – кота и собаку. История кота – совсем свежая; я восемнадцать лет гладил его, а он молча терся о мои ноги и завершил свои дни завернутым в старое одеяло. Мир его усам; про него я говорить больше не буду. Собака – другое дело. Она была у меня в детстве, здоровенная шальная и добрая псина, которой я обязан в том числе тем, что научился прямохождению, что очень пригодилось мне в дальнейшем.

Это было давным-давно. На нашей ферме.

Чтобы найти наш дом – тот дом, в котором я провел первые годы своей жизни, – приходилось несколько раз спросить у встречных дорогу, несколько раз сбиться с пути и подвергнуться нападению нескольких кусачих собак. В награду вы выбирались на узкую тропку, которая вела во двор, летом – пыльный, зимой – утопавший в грязи. Дом представлял собой традиционную маленькую ферму из почерневшего камня с крохотными окошками. За домом располагались курятники и теплицы. Когда меня спрашивают: «Это ведь недалеко от Лувера?» – я отвечаю: «Нет, это далеко от Лувера». Это отовсюду далеко.

В день моего появления на свет половина нашего департамента горела. Последние два месяца стояла страшная жара, и все пересохло: трава, кусты, деревья. Дышать было нечем. Все понимали: достаточно зажженной спички и дурака, способного ее бросить, чтобы начался пожар. Дурак нашелся: это был старший сын папаши Перу, некто Ролан, про которого давно говорили, что у него не все дома. Спалить весь департамент не входило в его намерения – ему просто хотелось посмотреть на большой огонь. Именно это он повторял, прижимая к пузу берет и утирая слезы, когда его хорошенько прижали и вынудили сознаться. Он набрал хвороста и сложил небольшой костерок, не забыв вооружиться веткой дрока – на всякий случай. Но пламя, едва вспыхнув, мгновенно перекинулось на траву вокруг костра и побежало дальше, к зарослям кустарника и к лесу. Он колотил окрест своей несчастной веткой дрока, пока не вывихнул плечо, но в этой битве у него не было шансов на победу. Выдохшись, он помчался домой, вопя во все горло: «Пожар! Пожар!» Как ни странно, его даже не наказали, разве что папаша вломил ему по первое число, но этим все и кончилось. Употребляя слово «вломил», я не имею в виду, что его отругали или отшлепали: отец отлупил его так, что бедняга чуть не отдал богу душу.

Его младшая сестра Полька, моя ровесница, тоже была с приветом. Про таких говорят, что у них в голове не хватает клепок. Мне всегда нравилось это выражение. Я представлял себе Полькину голову, в которой разболтанные винтики ходят как хотят, туда-сюда – со всеми вытекающими из этого последствиями. Может, если бы кто-нибудь их подкрутил, моя одноклассница стала бы нормальной, но такого умельца не нашлось, и она продолжала жить с помойкой в башке, хохотала невпопад и чуть что дурашливо восклицала: «О-ля-ля!», что, впрочем, не помешало ей четырнадцать лет спустя приобщить меня у них в амбаре к некоторым женским тайнам, до тех пор мне неведомым, и позволить мне за несколько минут совершить гигантский скачок в развитии. Я вспомнил ее не просто так. Полька сыграла решающую роль в моей жизни, во всяком случае, в первой ее части, и не только благодаря амбару, но к этому я еще вернусь.

Итак, по всему департаменту бушевали пожары. Несмотря на подкрепления, прибывшие со всей области, пожарным не удавалось усмирить огонь. Про нас писали в газетах и даже говорили по телевизору, безжалостно перевирая имена местных начальников. Возникли проблемы с водой. Наша речка превратилась в ручеек. Горгулья с песьей головой, служившая фонтаном и главным украшением деревенской площади, понапрасну разевала пасть – вместо бодрой струи из нее сочились жалкие капли.

Жара не спадала, окрестности горели. Уже погибли четыре человека, в том числе один футболист, что особенно взволновало округу: футболисты быстро бегают, тем более крайние нападающие, а этот, выходит, не успел убежать. Пылали сосны, росшие в нескольких десятках метров от роддома. Южный ветер нес запах дыма и треск пожираемых огнем веток. Больничный персонал, не получивший никаких особых инструкций, продолжал делать свое дело: медсестры ставили уколы, врачи назначали лечение. Пациенты терпели. В двенадцатой палате – а может, в четырнадцатой или девятнадцатой, но это не важно – лежала и стонала моя мать, с огромным, как шар, животом. Это были ее первые роды, и она только сейчас поняла, насколько это больно. Время от времени в дверном проеме показывалась чья-нибудь голова, произносившая: «Сейчас, мадам, сейчас к вам подойдут». – «Да уж подойдите, – отвечала мать, – потому что он точно на подходе». «Он» – это был я. Температура в палате достигала не меньше сорока градусов, и моя бедная мамочка истекала потом. Худенькая, в белой больничной сорочке, со сжатыми в кулаки пальцами и изможденным лицом, она вся представляла собой один сплошной живот и одно сплошное страдание.