Старые дневники и пожелтевшие фотографии - [12]
— Кто мог съесть хворост? — удивилась мама. — Пойдём спросим у соседа.
Игорь, как увидел нас, покраснел, стал похож на варёного рака.
— Я не ел. — А сам крошки с рубашки стряхивает.
Мы очень на Игоря рассердились. Целую неделю не дружили.
С ним мы часто попадаем в разные истории. В лес ходим километров за пятнадцать, грибов приносим по полной бельевой корзине. Идём босиком, обувь жалеем. Раз видим: прямо у дороги стоят красивые грибы. Брат говорит:
— Какие-то странные грибы. Вроде белые. А корень подрежешь — зеленеют?!
— Да что вы понимаете в грибах, — кричит Игорь. — Это высший сорт белого. Мне бабка Афросинья из флигеля говорила.
Ну, раз говорила бабка Афросинья, набираем по целой корзине, тащим. Пока тащили, они все позеленели. Очень ядовитыми оказались грибы. Был и такой случай. Ходили, ходили по лесу, проголодались. Смотрим — на высоких кустах растут ягоды красные, сочные, попробовали. Что-то отталкивающее в них. А Игорь и говорит:
— Совсем заелись! Это же винная ягода — дикая вишня.
— Вишня крупная, а эта — мелкая, — возражаем мы.
— Потому и мелкая, что дикая, — уверенно отвечает Игорь. Попробовали ещё разочек. Вроде, ничего. И давай есть. Поели, с собой прихватили, домой принесли. Мама, как увидела, всплеснула руками:
— Ели? Это же волчья ягода, ядовитая! — побежала на молочный завод.
Дали ей бидон молока. Как уж дали, и сама не знает. Отпаивала нас молоком. Я потеряла чувство вкуса. А тут пришла в гости мамина знакомая, дала нам по три подушечки, такие капельные конфетки. Взяла я в рот одну конфетку, а она словно кусок мела. Я и говорю:
— Как невкусно!
Мамина знакомая сначала удивилась, а потом обиделась. И от возмущения выговорила:
— Ишь ты, упитанная какая! Конфеты ей не нравятся!
Долго не чувствовала я вкуса пищи, постепенно прошло. И хорошо, что прошло, а то жилось как-то гадко. Игорь хочет убежать на фронт, но ждёт, когда сестрёнки в ясли пойдут. А то кому с ними сидеть? Тётя Рая работает на фабрике, а отец в тюрьме сидит.
— Мам, ты куда? — спрашиваю я. — Сколько времени? В школу не пора?
— Не знаю, — отвечает мама, — спи пока.
Конец ноября, темнеет рано, рассветает поздно. Часов у нас нет в доме. Радио не работает. Большого репродуктора, что висит на Пожарной площади, не слышно. Тихо постукивает ставенкой чердачное окно, ветер завывает в печной трубе да гремит заслонкой, высвистывая тепло. Под одеялом уютно. Очень хочется спать. Я поворачиваюсь на другой бок, мгновенно засыпаю. Кто-то холодный осторожно влезает ко мне под одеяло.
— Спи, это я, — шепчет мама.
— А ты разве не ушла на работу?
— Ушла да пришла. Ещё первый час ночи, а мне к семи. Плохо без часов. Хоть бы ходики какие были! Но ходиков нет, а опаздывать на работу никак нельзя — военное положение, суд, трибунал.
Прошёл ровно год, как освободили наш город от фашистов. Накануне учительница сказала, что после уроков идём на митинг. В Заволжье у братской могилы было много военных и штатских. Майор, энергично двигая головой и левым плечом, рассказывал о своих товарищах, захороненных здесь. Потом говорила медсестра из военного госпиталя. Наша учительница рукавицей вытирала слёзы. Мне тоже хотелось плакать, но я крепилась, старательно рассматривая красную звезду, прикреплённую к деревянному обелиску. Тонкие подошвы моих старых валенок промёрзли, пальцы на правой ноге уже окоченели. Но я не двигалась. Рядом со мной стояла, притоптывая ногами, Зинка. Зинку в классе не любят. Она — «коровница», она сытая.
— Зин, тебе холодно? — тихо спрашиваю я.
— Не-а, — отвечает Зинка, передёргивая плечами. У Зинки тёплый пуховый платок. Платок перехватывает Зинку под мышками, поэтому в овчинной шубе она кажется ещё шире. Валенки у Зинки подшиты толсто, задники обтянуты чёрной кожей. Следы просмоленной дратвы ещё свежие. У Зинки отец не на фронте, дома. Перед самой войной ему отрезало трамваем ногу. У них — корова.
— А мне холодно, — говорю я. — И плакать хочется. Солдат жалко.
— А мне нет. Все когда-нибудь умрём!
Митинг памяти кончился. Ребята начинают прыгать и толкать друг друга. Делается теплее. Мы не идём, а трусим. Неожиданно завыли сирены. Тонкие лучи прожекторов устремились вверх, просвечивая, обшаривая темнеющее небо. Вот они скрестились над нашими головами, образуя букву «X». Заблестела точка. Это прожекторы поймали вражеский самолет. Зенитки открыли огонь. Вокруг нас, звонко ударяясь о мостовую, падают с неба осколки. Бежим не помня себя.
Я сижу у окна — учу географию, но ничего не запоминается. В голове одно и то же: чего бы поесть.
В доме, кроме клюквы и луковицы, ничего нет. Луковицу съедать нельзя. Она последняя.
Я то и дело выглядываю в окно: не идёт ли мама. Может быть, чего-нибудь принесёт? Но мамы не видно. Снова принимаюсь за географию. Как плохо, что кончились занятия. Сейчас бы в школе дали по булочке. Булочка круглая, меньше моей ладони. Но булочка! При воспоминании о булочке совсем расхотелось учить.
— Эй-эй! — кричит с улицы Зинка.
— Тебе чего? — отзываюсь я.
— Выходи!
— Некогда. Надо учить. Экзамен завтра. Забыла?
— Выходи же! У меня идея!
