Лена отвечает, но тихо, не разобрать.
— Если что, — снова доносится Шуркин голос, — если Матвеевна… В общем, вы с Серёгой тогда ушами не хлопайте, ясно? Сразу же занимайте ее комнату, в тот же день. Внесите вещи, пускай потом доказывают. Тут уж дело такое: у нее пятнадцать метров, всё равно государству пойдёт, а у вас на двоих — девять, теперь уж, почитай, на троих…
Нет, она совсем не глупая женщина, эта Шурка, хоть и темная нацменка… А обижаться тут не приходится, жизнь есть жизнь… Да и зачем обижаться? Самый большой праздник сегодня, и дедушка Гирш, сидя во главе стола, рассказывает о том, как Моисей вывел в этот день евреев из Египетского плена. Лия слушает, замерев от страха: царь Фараон со своим войском кинулся вдогонку, но не сумел их догнать, не сумел! Так и утонул в Черном море вместе с лошадьми, солдатами и телегами…
Лийка смеется и хлопает в ладоши. Каждый год в первый Сейдер дедушка Гирш рассказывает эту историю, и всегда ей сначала страшно. А дедушка медленно поднимается над столом. Он очень большой и грозный, борода у него белая, и волосы белые. А глаза черные. Как у Гриши.
Свет становится ослепительным и звенящим. Пора! Холодными пальцами Лия царапает обивку Шуркиной тахты. И, пристально глядя прямо в эти вдруг надвинувшиеся глаза, синими, неподвижными губами, произносит:
— Шма, Исроэл! Аденой элойгейну, Аденой эход![1]
— Ма! — кричит Виталик. — Ма, быстрее! Быстрее! Иди сюда! Тут эта… твоя бабка обделалась!
