Старшая сестра, Младшая сестра, Красная сестра. Три женщины в сердце Китая ХХ века - [61]
Впрочем, ни туманность этой «идеологии», ни возможность ее широкого толкования не имели большого значения. Она считалась достойной и приемлемой. Проблемы начались, когда Чан Кайши стал добиваться точности и объявил, что политической системой при нем будет «политическая опека» – этим не слишком завуалированным эвфемизмом Сунь Ятсен называл собственный тип диктатуры[304]. Слово xun вызывает в памяти образы вышестоящих руководителей, которые поучают своих подчиненных. Сунь Ятсен говорил, что именно так должны относиться к народу Китая и он сам, и его партия: у китайцев рабская натура, они не годятся для того, чтобы быть хозяевами страны, «поэтому мы, революционеры, должны учить их», «наставлять их», «в том числе силовыми методами, если понадобится»[305]. Один пропагандистский плакат иллюстрирует эти слова Сунь Ятсена: Китай изображен на нем в виде несмышленого малыша, которого Сунь Ятсен подтягивает к более высокому уровню жизни. Это серьезное отклонение от норм китайской культуры, в которой не одобряется открытое презрение к простым людям.
Генералиссимус запретил неуважительно отзываться о Сунь Ятсене. В школах и различных учреждениях людей заставляли раз в неделю устраивать собрания, чтобы почтить его память. Присутствовавшим полагалось стоять молча в течение трех минут, читать «Завещание» Сунь Ятсена и выслушивать поучения старших. Все это было чуждо населению и внушало ему отвращение. При императорах ничего подобного люди не делали. Кроме того, почти два десятилетия китайцы прожили в гражданском обществе с многопартийной политической системой, сравнительно справедливой судебной системой и свободной прессой. Они могли открыто критиковать Пекинское правительство, не опасаясь последствий. В 1929 году был издан сборник очерков «О правах человека», куда вошли высказывания ряда видных либералов. Ху Ши, выдающийся либерал тех времен, писал, что его соотечественники уже находились в процессе «раскрепощения разума», но теперь «сотрудничество коммунистов и националистов создало ситуацию абсолютной диктатуры и наша свобода мысли и слова оказалась утраченной. Сегодня мы вправе хулить Бога, но не смеем критиковать Сунь Ятсена. Нам необязательно ходить по воскресеньям в церковь, но мы должны еженедельно посещать собрания памяти [Сунь Ятсена] и читать его “Завещание”». «Свобода, которую мы хотим ввести, это свобода критиковать Гоминьдан и критиковать Сунь Ятсена. Даже Всевышнего можно подвергать критике, почему же нельзя националистов и Сунь Ятсена?» И еще: «Правительство националистов совершенно не пользуется популярностью отчасти потому, что их политическая система совсем не оправдывает ожидания народа, и отчасти потому, что их нежизнеспособная идеология не вызывает сочувствия у думающих людей»[306]. Эти публикации изъяли и сожгли, а Ху Ши принудили покинуть руководящий пост в университете.
По словам самого Ху Ши, это был еще не самый страшный исход. Любой человек мог лишиться свободы и собственности, если бы его обвинили в «реакционизме», «контрреволюционности» или «заподозрили в симпатиях к коммунистам»[307]. К частной собственности также не проявляли особого уважения. Бывший премьер-министр Пекинского правительства Гу Вэйцзюнь (Веллингтон Ку) владел великолепным особняком в Пекине. Этот дом купил тесть Гу Вэйцзюня – богатый предприниматель из заграничной китайской диаспоры. Во время последнего приезда Сунь Ятсена в Пекин особняк сдали ему в аренду, там же Сунь Ятсен и умер. После своей победы националисты просто конфисковали дом и превратили его в место поклонения Сунь Ятсену – к безграничному отчаянию семьи Гу Вэйцзюня[308]. Бывших владельцев ужаснуло и то, что новые хозяева решили перекрасить дом, сменив чудесный красный цвет, типичный для старого Пекина, на мрачный серовато-синий, дабы подчеркнуть, что это место скорби[309],[310].
Все, что принадлежало стране, Чан Кайши считал своей собственностью. Он основал крупный сельскохозяйственный банк, средства для которого поступали из государственных налогов. В 1934 году, составляя завещание, Чан Кайши внес активы этого банка в перечень «семейного имущества», под пунктом, в котором предписывал сыновьям чтить Мэйлин как родную мать[311].
Генералиссимус-диктатор мог похвастаться тем, что окружен врагами со всех сторон. Против него выступили правители северных, южных, западных и восточных провинций, а также многие однопартийцы – националисты из числа левых, правых и центристов. Их объединяло одно: они отказывались признавать авторитет Чан Кайши. Некоторые доходили до крайностей. Убийства по политическим мотивам, редкие во времена маньчжурской династии, при республиканцах стали привычным способом разрешения проблем, и Чан Кайши, как и Сунь Ятсен, знал в них толк. Теперь же меч завис над самим генералиссимусом – и над Мэйлин.
Однажды в августе 1929 года Мэйлин проснулась среди ночи в своем шанхайском доме: ее разбудил кошмар. Как она писала позднее, ей привиделась зловещая призрачная фигура – мужчина с «грубым и жестоким лицом» и «гримасой, выражавшей злые намерения». «Он поднял руки, и в каждой было по револьверу». Мэйлин завизжала, Чан Кайши вскочил со своей постели и бросился к жене. Мэйлин сказала, что, возможно, на нижнем этаже дома воры. Чан Кайши вышел из спальни и позвал охрану. Откликнулись двое, и он вернулся в постель успокоенный, хотя и подумал, что это странно: на его крик отозвались два человека, а охранять дом в ту ночь должен был только один.
