Старопланинские легенды - [30]

Тогда Индже поехал на Бакыджики. Бесплодная и черная лежала земля, когда он трогался в путь, а теперь вся Ромыня желтела созревшими нивами. Богатым плодом благословил господь землю, и народ принялся за работу. Ходит волнами море зрелого хлеба, дрожит воздух, белеют белыми птицами платки на головах жниц. Чу — песня, их звонкая песня! Индже остановил коня. Жницы близко, но отделены от дружины купой деревьев. Ясно слышится песня. Индже слушает. И вздрагивает: слышит — про него поют. Об Индже — молодом воеводе, о том, как он водит дружину в триста сабель; о том, как лес и горы плачут об Индже, просят освободить их от разбойников, о том, как милостив Индже к беднякам…

Звенит песня под ясным небом, падают слова, будто зерна с тяжелых колосьев. Слушает Индже. Что-то сладкое тает в груди у него, катится слеза из глаз на белую гриву коня. Первая в жизни слеза, пролитая Индже.

На вершине Бакыджиков, у Семи колодцев — лагерь Индже. Больше гораздо он, чем был весной. Но нет Сиври-билюк-баши, нет даалий и головорезов. Ходят по полянам молодые парни, мечут камни, пробуя свои силы, либо стоят у шатров и чистят длинные — в рост человека — ружья. А в стороне, под сенью развесистых буков, сидят седобородые воеводы. Тут Никола Узун, Добри-воевода, Вылко Бинбеля, Вылчан-воевода и много других. На лицах у них — следы старых ран, волосы их белы, мудрая речь течет тихо и плавно, как вода соседнего родника.

— Тепеделен-Али-паша правит Яниной, — говорит Добри-воевода, куря свой длинный чубук. — В Видине — Пазвант-оглу, а Мустафа-Байрактар в Трыстенике. Каждый — на свой аршин меряет, судит и рядит своих людей. Почему бы и нам не взять своего? Кто помешает? Кто скажет: нет? — Немного помолчав и видя, что никто не спешит с ответом, он продолжает: — Известно мне, что думает Индже. И прямо скажу — дело хорошее. Первым долгом хочет он разделаться с псами с этими, Кара-Феизом да Эмином… А как от них отделится…

— Но как? Вот что скажи мне! — прерывает его Никола Узун и, по привычке, без всякой надобности хватается за нож.

— Не торопись, скажу. Индже велел Кара-Колю схватить эсерлийских султанов, двух молодых братьев, и разделаться с ними шейтан-пенчовым способом. Султанчики эти — родня Кара-Феизу, и, узнав, что они убиты, усомнится он в Юмер-Дразе. И вцепятся оба кырджалии друг другу в глотку, как псы…

— Понимаю, — говорит Узун, сдвигая шапку на затылок и смеясь во все горло. — Понимаю. Это славно, ей-богу, славно!

Вылчан-воевода щурится и, махнув Узуну рукой, чтоб молчал, спрашивает Добри:

— А потом?

— А потом соберутся сюда, на Бакыджики, со всех сторон юнаки, вырастет наша сила. И, как услышим, что перешел через Дунай московец, скажем и мы: «Помоги нам, боже», — и начнем…

Гладят рукой белые свои бороды воеводы, думают, смотрят, как чистая вода родника бежит, сверкая, словно несет какую-то тайну. Ветер пробегает по вершинам старых буков, и шумят их листы.

А Индже ходит взад и вперед перед шатром своим, по самому гребню Бакыджика, где ветер колышет высокую траву. Темнеет небосвод, заблистала, как алмаз, большая звезда на юге. Индже ходит и думает. Останавливается, смотрит на запад, в сторону Ромыни. Вспоминает песню жниц, вспоминает плачущий от радости народ, встречающий его, как царя. Вспоминает все это и светлеет лицом. Но бросает взгляд на восток — по другую сторону Бакыджиков, и боль снова сжимает сердце. Там еще остались следы его походов, там матери еще проклинают Индже.

Вспоминает он о Пауне, о своем ребенке и думает: «Самый тяжкий мой грех — там. Надо мне пойти и на ту сторону».

Возвращаясь к себе в шатер, проходит Индже мимо старых буков, под которыми еще сидят воеводы. Лиц их не видно; горят только светлячки курящихся чубуков. И слышит Индже голос Николы Узуна:

— Эх, были цари-государи на нашей земле и будут еще. Да здравствует Индже!

Слышит Индже эти слова, кивает головой, словно соглашаясь, и думает: «Надо, надо идти на ту сторону!»

Сидя на белом коне, гордо выступающем с распущенной гривой, переходит Индже с дружиной своей на ту сторону Бакыджиков, к морю. Нынче большой праздник: Святая Троица — и в Урум-Эникёе народное гулянье. Весел Индже, и ясно на душе у него, оттого что знает он, куда едет. За ним, в один ряд, едут на красивых конях белобородые воеводы, а за ними — дружина Индже с знаменосцем Кара-Колю.

Их приближенье к селу встречают громким колокольным звоном. Не слышно ни ружейных выстрелов, ни испуганных криков; народ не бежит кто куда, как обычно. Улыбается Индже, светел лицом; никогда еще не был он так красив, не выглядел таким ладным юнаком. Смотрят на него старые воеводы, проводят рукой по белым своим бородам, и сердца их полны радости и гордости.

Урумэникёйцы в самом деле не думают бежать. Иные, правда, говорили, что волк хоть и переменил шкуру, да зубы у него все те же, и предлагали встретить Индже пулями либо скрыться. Но тут вмешались другие, побывавшие в Загоре и Ромыне: сказали, что Индже нужно встретить с иконой Святой Троицы, с хлебом-солью. Так и было решено всеми собравшимися в церкви. И подняли церковные хоругви, и священник дрожащими руками взял икону и крест, и многочисленная пестрая процессия медленно, торжественно, в богомольной тишине двинулась с церковного двора и потянулась в ту сторону, откуда приближался Индже.