Старопланинские легенды - [29]

Как-то раз Индже увидел женщин, копающих землю. Лица их были закрыты черными платками, и они словно не землю перепахивали, а рыли яму, чтобы схоронить в ней свои слезы и муки. Индже захотелось сказать им что-нибудь хорошее; он повернул к ним коня. Но они, увидев его с целым лесом копий позади, побросали мотыги и кинулись бежать. Остался только старик под цветущей сливой. Он разогнул спину и, опершись на посох, стал ждать.

— Отчего женщины убежали, старик? — сердито спросил Индже.

— Не знаю… Испугались, верно. Дело женское…

— А ты? Ты не испугался?

— Зачем пугаться, эфенди? Нет, не испугался. Старый я, чего мне бояться? Господа бога боюсь, от него смерти жду…

Но хоть и говорил старик, что не боится, однако дрожал и растерянно глядел на множество вооруженных всадников, вдруг нахлынувших в долину. Некоторые спешились и повели коней к реке, на водопой, другие разошлись в поисках воды для себя.

— Ребята! — крикнул старик по-турецки и показал посохом. — Вон там колодец, у тех вон тополей, на холмике. По тропинке, прямо по тропинке!

— Испугались женщины, — уже спокойно продолжал он, обращаясь к Индже. — Не обижайся на них, эфенди. «Злодеи!» — кричат. «Какие же злодеи? — говорю им. — Нешто не видите? Чистый народ, все на красивых черных конях, а на белом — паша». Помнят у нас, что паши на белых конях ездят.

Индже почти не слушал его — глядел на холм, куда убежали женщины.

— Там — наше село, — продолжал старик, — чукуровские мы. Я — дед Гуди, дед Гуди из Чукурова. Ох, больно плохо живем — бедность, голод. А времечко славное выдалось — ну и надумали землицу вскопать, посеять кое-что: лучку, фасоли. Потащили и меня бабы: «Пойдем, говорят, охранять нас будешь». А какой я охранитель! Да вот одни мы, без парней живем. Не осталось мужчин у нас, как Кара-Фиджи да Индже налетели…

Индже искоса поглядел на старика и чуть заметно улыбнулся.

— Индже, говоришь? А видал ты Индже, старик?

— Какое видал, сынок. Кто видал, тот в живых не остался.

— А я — кто? Меня знаешь?

— Откуда мне знать, эфенди? Говоришь, как мы — да мало ли аг по-нашему говорят? Сливенский айян Тахир-ага — его я знаю, — тот тоже чисто так выговаривает. А тебя не знаю.

Он помолчал, задумчиво вперив грустные глаза в Индже.

— Не знаю. Только послушай, что тебе скажу: молодой ты, красивый. Одно слово — юнак. Нам бы хозяина такого! Мы бы служили тебе, воинский налог платили. Только бы ты один у нас был! А то нынче…

— Что нынче?

— Один придет — режет, другой придет — ограбит и спалит. А мы — люди простые, что твои овцы. Хорошо бы, кто стал за нами ходить, стриг нас и доил, да зато и от волков охранял!

Засмеялся Индже — за всю весну это первая улыбка его была, — вынул кошель, взял горсть золотых и велел положить по одному на каждую мотыгу.

— Вернутся бабы, пускай возьмут, — сказал он. — Да помнят об Индже. Прощай, старик! Прощай — и спасибо на добром слове.

Змеей прошипела тугая плеть у Индже в руке, взыграл под ним белый конь. Вздрогнули кырджалии, почувствовав, что Индже их ведет, и пустились на конях своих за ним. Которые спешились, те скорей в седло и тоже поскакали. Земля загудела от топота копыт. А старик стоял под цветущей сливой и глядел им вслед.

Снова разнеслась слава Индже, все заговорили о нем. Да еще больше, чем прежде. Потому что не разорял он больше сел и местечек, не резал, не убивал. Теперь Индже сам бил кырджалий, истреблял разбойников и грабителей дорожных. Первый испытал на своей шкуре его гнев Сиври-билюк-баши. Индже считал его другом своим и послал сказать ему, чтоб он перестал грабить, уходил подобру-поздорову. Засмеялся Сиври-билюк-баши и прогнал посланных. Тогда Индже ястребом налетел на него. Кырджалии, нагрузившие коней своих добычей, тяжелые и неповоротливые, как черепахи, были перебиты все до единого. Сиври-билюк-баши сунули под мышки горящие головни, и он сгорел живым.

По всем дорогам на деревьях — трупы гайдуков; каждое утро перед шатром Индже головы гайдуцких атаманов валяются. И не одним гайдукам да грабителям страшен был Индже. Айяны, спахии, беи — все властители и землевладельцы поослабили гнет, перестали так притеснять райю. Судьи в присутствиях, вспомнив об Индже, не раз и не два обмакивали утиное перо в чернильницу, начинали раздумывать и судили по совести. Крылом был Индже для всех слабых.

Прошло два года. Очищены были все леса и дубравы, освобождены все дороги. Тогда с вершины Балкан, из Жеруны, послал Индже чорбаджийскую дочь с новыми кувшинами, одну, пешком, на Бакыджики, велел принести ему воды из Семи колодцев. Молодая была девушка, красавица. На шее семь нитей мелких и крупных золотых монет, сама — в атласном платье, золотом шитом. Идет одна-одинешенька — одна по лесам, одна среди нив зеленых. Сходила и вернулась с водой из Семи колодцев. Семь дней туда шла, семь дней обратно. Никто тронуть ее не посмел, волос с головы не упал, ни одной золотой монеты не убавилось… Люди провожали ее за околицу и оставляли одну.

— Как Индже сказал, так тому и быть… Будь здорова!

С улыбкой ушла девушка, с улыбкой вернулась. Ни одного разбойника не встретила, ни одного недоброго человека.