Старопланинские легенды - [17]

Но среди бела дня да в такую хорошую погоду дедушке Руси кажется, что плохого ничего случиться не может. Неправдой представляется ему и то, что он видел в замочную скважину. Может, просто привиделось! И хотя он словно прирос к своей скамеечке, однако встал, подошел к мастерской Милуша. Захотелось поглядеть, проверить.

Дедушка Руси заглянул в маленькое окошко. Милуш работал, нагнувшись над колодкой. Перед ним стояла старуха.

— Уж ты сделай, Милуш, как я говорю, — промолвила она со слезами в голосе. — Да хорошенько, попрочнее. И больно не запрашивай…

Тут вошла молодица с такими румяными пухлыми щеками, что, кажется, вот-вот лопнут, и тонкими, как пиявки, бровями. Положив перед Милушем щегольские черные ботинки на бронзовых каблуках, она затараторила:

— Возьми, Милуш, почини, пожалуйста, поскорей. Мне очень нужно. Только послушай, Милуш, ты хорошенько сделай, чтобы крепко было. Да много с меня не спрашивай!

Дедушка Руси засмеялся. У старухи тоже глаза весело заблестели. Молодка покраснела, как пион, осмотрела себя, потрогала платок на голове, потрогала платье и так и не поняла, почему смеются.

— И ты просишь с тебя поменьше брать? — уже без шуток, сердито сказал дедушка Руси. — Ну, она, скажем, правда бедная. А ты? У свекра денег куры не клюют, золотые ковшами черпает.

— Скажи, сколько, Милуш, а то некогда, — промолвила молодка обиженно.

Милуш поднял голову. Рубаха расстегнута, грудь широкая, колесом, шея — будто ствол дуба. Лицом бледноват и веснушчат, русые усики кверху закручены, а глаза добрые. Синие, с черными точками, которые смеются. Такие же глаза, как у дедушки Руси.

Милуш берет ботинки, осматривает их сверху, снизу и говорит:

— Не накинете малость? Ну, ладно, пускай так. Сделаю.

И улыбается. Улыбкой, которая надежней всяких обещаний. Женщины это знают и больше не торгуются. Молодка убегает, мчится по солнцу через улицу. Охая и вздыхая, уходит старуха. Идет к своей скамейке и дедушка Руси. «За деньгами не гонится, — думает он. — Только о том думает, как бы каждому лучше сделать».

Прошло еще два-три дня. Милуш работал. Напротив был дощатый забор и возле него — яблоня. Там часто появлялась дочка соседей Люца, глядела оттуда на мастерскую. Вечером Милуш подходил к забору и, стоя под ветвями яблони, разговаривал с Люцей. Черным и еще более высоким казался тополь, и сквозь ветви его сиял, как золото, месяц. Дедушка Руси сидел на своей скамейке, делая вид, будто ничего не замечает, но в эти минуты его одолевали самые тяжелые мысли.

С рассветом все повторялось. Полицейский начальник Али выходил на крыльцо конака, смотрел. В мастерской по-прежнему появлялась рябая физиономия Додованяка; он вдруг приходил откуда-то, в островерхой черной козелковой шапке, оборванный, покрытый пылью. Видно было, что прямо с гор. Остановится, поглядит налево, направо — и шмыг в мастерскую, как суслик в нору. Долго сидит там, а потом, проходя мимо дедушки Руси, делает невиннейшее лицо. Как-то раз дедушка Руси не выдержал — рассердился, остановил его:

— Эй, Пенко, порубим, говоришь?

— Порубим? Чего порубим?

— Да кочаны капустные.

— Какие кочаны, дедушка Руси?

В конце концов старик сказал ему, какие кочаны, да так громко, что, наверно, даже полицейскому начальнику Али, который, как всегда, на крыльце конака стоял, было слышно. Додованяк, вздрогнув, поглядел дедушке Руси в глаза и понял, что от него таиться нечего. С этого дня он всегда подсаживался к дедушке Руси на скамейку. Сидели рядом, глядели на горы, толковали. Все их видели, но никто не знал, о чем у них разговор. Видели только, как дедушка Руси время от времени машет рукой, словно рубит. Либо рукой треплет Додованяка по плечу, словно успокаивает: «Потерпи, потерпи еще маленько!»

А терпеть становилось трудно, потому что времена наступили тревожные. Появились даже знамения. В белизненском околотке у одной коровы родился теленок о двух головах. Однажды вечером луна взошла светлая, ясная, а потом вдруг потемнела и стала красной, как кровь. А перед тем — кто верил этому, кто нет — в совершенно пустой церкви, где уже никого не было, кроме мальчика, прислуживающего отцу Руско и подающего ему кадило, святой Николай Чудотворец сошел с иконы и заговорил с ним. И каких еще слухов не ходило по селу! Чего только не рассказывали, особенно женщины.

Дедушка Руси был спокоен. «У всякой вещи есть изнанка и лицо, — думал он. — Одним знамения предвещают зло, другим — добро. Болгарам — добро, а зло — туркам».

Однажды вечером Додованяк подошел к нему, но так торопился, что только успел сказать:

— Идут! Я их на Куш-Бунаре оставил. Завтра здесь будут!

И юркнул к Милушу в мастерскую. Молоток перестал стучать. И больше его уже не было слышно.

А дедушка Руси глядел на горы. Они показались ему еще больше, еще выше, настороженные, грозные, — кажется, вот-вот заговорят. Дедушка Руси трижды перекрестился. И сидел на скамейке дотемна. Ветви на вершине тополя гнулись и шумели — к ненастью.

Погода переменилась. С севера из-за холмов поползли туманы, заливая, словно морскими волнами, черные верхушки рощ, потом, отрываясь от них, устремились к горам. Стало темно, как в сумерки; пахнуло холодом. Мужчины надели полушубки, женщины — телогрейки на лисьем меху. И все заспешили, словно погоняемые ветром. Встретятся где двое-трое, обменяются на ходу несколькими словами — и врозь. У всех на лице страх и забота.