Старопланинские легенды - [124]

— Ступай с ними, — мягко и сочувственно говорит Стоил. — Ступай. И мы с Делчо немного погодя придем.

Димитр выходит. Делчо, который ровно ничего не заметил, продолжает хранить молчание.

— Ты Николе не верь, — говорит Стоил. — Что с него взять, такой уж он человек.

— Да кто ему верит? Я и без него все знаю.

— Письмо, что ли, получил?

— Получил. Постой, чуть не забыл… — говорит Делчо. — Смотри-ка, чуть не забыл… — повторяет он, роясь в карманах.

— А насчет Неши пишут? — спрашивает Стоил.

— И насчет нее. Нет, нету! — говорит Делчо, прекращая поиски. — То ли потерял, то ли в палатке оставил. Но я все наизусть помню. Все живы-здоровы — и тетя, и детки. Пашню, что в лесу у хижины, пшеницей засеяли. А еще… Про что там еще было? Ах да! — вдруг спохватывается Делчо, улыбаясь. — Малыш-то, Христо, говорить начал. Лопочет уже!

— Подумать только! — удивляется Стоил. — Лопочет! Да хотя ему уже годик есть. Забавный, верно, стал!

Христо у него самый младшенький. И сейчас Стоил как будто видит перед собой сынишку, улыбается, а у самого на глаза наворачиваются слезы.

— Пишешь им? — спрашивает Делчо.

— Пишу. Даже очень часто. Но коли и ты писать надумаешь — от меня поклон. И Неше кланяйся. Напиши, что побывал у меня. Хм… лопочет уже… — произносит как бы про себя Стоил и улыбается.

— Не знаю, может, напишу, может, нет. Слыхать, мир ведь будет. Может, скоро снимемся с позиций. — И, помолчав, добавляет: — По мне все едино. Что тут служба, что там. Хоть и уйдем отсюда, нас из армии не уволят, срок не вышел. А мне и тут хорошо.

До сих пор Стоил все выжидал момента, чтобы поговорить с Делчо по душам. Хотелось доверчиво, откровенно рассказать, до чего трудно приходится ему последнее время. С тех пор как пахнуло весной, он всякого покоя лишился, ходит сам не свой. Что-то зовет его, тянет в родную деревню. Сколько раз поглядит на себя в этой солдатской одежде — и сам себя не узнает. А война все идет да идет, и конца ей не видно. Но Стоил не хотел осуждать кого бы то ни было. Коли так уж получилось, так тому и быть и ничего тут не поделаешь. Нужно добросовестно и честно нести службу. И теперь, слушая Делчо, он думал о тех молодых, чистых душой парнях, которые могут служить именно так, и радовался за них. Стоил решил не говорить ни слова, чтобы не заронить и тени сомнения в душу Делчо, скрыть свою муку глубоко в себе.

— Что ты сказал, Делчо? — спросил он как-то особенно сердечно и весело. — Ты что-то сказал, а я прослушал.

— Может, скоро снимемся с позиций, говорю.

— А, вот оно что… Дай-то бог…

Стоил задумался и покачал головой.

— Не знаю, Делчо, — медленно проговорил он. — Не пахали мы нынче, не сеяли. Не знаю, может, на то божья воля. Может, он другого хочет, по-другому определил. На все его воля…

Больше Стоил ничего не сказал.

VIII

Они вышли из землянки и нашли Николу, Димитра и Илию на поляне, неподалеку от окопов, которые служили ходами сообщения с траншеями. Линия укреплений проходила совсем близко, и они забрались бы и туда, если бы это не было запрещено. В эту сторону разрешалось удаляться от лагеря лишь до линии окопов.

Погода стоит прекрасная. Наступили первые жаркие, почти летние деньки, и солдаты спасаются от зноя в тени землянок. Кое-где виднеются редкие фигуры, которые передвигаются медленно и лениво, разморенные жарой. Поле еще сверкает свежими, сочными красками. Там, куда падает тень от облаков, оно темно-зеленое, почти черное, а на освещенных солнцем местах — яркое, светлое. Долина за лагерем все так же прекрасна, все так же разукрашена яркими пятнами цветов. Словно кто-то расстелил светло-зеленое шелковое покрывало, расшитое пестрым, причудливым узором.

Земляки тихо переговариваются между собой. Смех и беззаботное веселье внезапно сменились тем унынием, которое приходило редко, но именно поэтому было особенно болезненно и гнетуще. Они говорят о тяготах и лишениях, которые пришлось перенести, о плохих вестях, приходящих из деревни; о письмах, которые пропадают; о вечном вранье насчет мира. А больше молчат, погруженные в мрачное раздумье, лишь изредка обронят словечко-другое. Говорит сейчас один Никола. Он распаляется с каждой минутой все больше и больше, раздражается, впадая в то неумеренное и неуемное недовольство, когда во всем видишь только дурную сторону. В конце концов он нападает на свою излюбленную тему: его распря с Буцовым.

Со стороны моря показался подпоручик Варенов. Как видно, он вел какие-то наблюдения, потому что на груди его висит вынутый из футляра бинокль. Варенов еще довольно далеко, идет он легко и быстро, на каждом шагу похлопывая хлыстиком по правому сапогу. Но вот он замедляет шаг, достает какую-то бумагу, наверно письмо, останавливается, читает и улыбается. Улыбка становится еще радостней, когда, оторвавшись от письма, он долго всматривается во что-то другое, по виду похожее на маленькую фотографию. Потом прячет все это и с той же счастливой улыбкой на лице бодрым шагом двигается дальше, по-прежнему постукивая ритмично хлыстиком.

Варенов очень молод, почти мальчик, у него красивое, чистое, безусое лицо. Давно не стриженные, длинные, густые волосы выбиваются из-под фуражки — черные, блестящие. У него светлые улыбчатые глаза и длинные, густые, как у девушки, ресницы. От всего его существа веет жизнерадостностью, беззаботностью. Как все молодые, здоровые люди, он выглядит беспричинно счастливым и веселым. Вот он уже близко.