Старопланинские легенды - [117]

— Седьмая рота, стройся! — повторяет Буцов. — Особого приглашения ждете, что ли?

— Ишь, словно с цепи сорвался! — говорит Никола, заторопившись.

Земляки подобрались и, подхватив ружья, кинулись к месту, где уже строилась рота. Буцов заметил Николу.

— Никола Тодоров! — кричит он. — Ты знаешь, что тебе завтра в наряд?

— Так точно, господин фельдфебель!..

Никола ответил по всей форме, как положено солдату, но, став в строй рядом с Димитром и Илией, наверное, добавил что-то шепотом о фельдфебеле, потому что все трое засмеялись. Хмуро и подозрительно взглянув в их сторону, Буцов на мгновение призадумался и быстро зашагал к строю. Похоже было, что он разозлился и что-то задумал. Но в эту минуту перед ним вытянулся Стоил. Лицо фельдфебеля смягчилось, посветлело, на нем даже появилась улыбка.

— А, Стоил Пырванов? Чего тебе?

Буцов маленького роста, и, разговаривая со Стоилом, ему приходится задирать голову кверху. В деревне, помимо других занятий, Стоил был церковным певчим. И теперь, во время войны, когда они проходили через какое-нибудь село или город и случалось им зайти в церковь, он всегда становился перед аналоем и пел. Он принимал участие во всех молебнах и панихидах, которые служили в полку. Сейчас Стоил докладывает Буцову, что священник опять просил помочь, да он и сам бы хотел пойти.

— Я и у подпоручика спрашивался, — добавляет он. — Хочу пойти пораньше.

— Ну что ж, ступай, ступай! — соглашается Буцов. — Придем тебя послушать.

Неуклюжим, вялым движением перекинув винтовку ка плечо, Стоил поворачивается кругом и направляется к деревне. Сегодня он кажется еще более сутулым, чем всегда, и еще заметнее покачивается то в одну, то в другую сторону.

IV

Панихиду служили в деревне, на площади, перед штабом полка. Накануне это место было специально подготовлено, чисто подметено. В военное время панихиды и молебны часто служили под открытым небом. В этих религиозных обрядах, совершающихся на поле брани, есть что-то чисто солдатское, трогательное и задушевное. Покойники — офицеры и солдаты полка; живые — их товарищи и близкие. Служит всем хорошо знакомый священник, отец Вырбан, который повсюду следует за полком на своей маленькой черной лошаденке. У отца Вырбана суровое и энергичное лицо фельдфебеля, и даже теперь из-под золотого церковного облачения выглядывают его грубые солдатские сапоги. Причетник, принимающий и подающий кадило, — тоже солдат. И певчие тоже.

Посередине площади поставлен стол. Там-то, собственно, и совершается служба. В нескольких шагах от стола находится полковое знамя. За ним стоит командир полка, позади него — офицеры. Среди них и подпоручик Варенов, подобранный, подчеркнуто аккуратный. А вокруг — солдаты, выстроенные большим, плотным каре, заполняющим всю площадь. Солдаты стоят тесно друг к другу, серые шинели сливаются в одну общую темную массу, над которой тем отчетливей выделяются непокрытые головы. На лица падают яркие лучи солнца, глаза прищурены. От этих загорелых, обветренных лиц веет суровой, мужественной силой, закаленной во многих боях. Все застыли в одинаковых позах: глаза устремлены в одну точку, правая рука свободно повисла вдоль тела, в левой зажата винтовка и над ее дулом — фуражка.

Никола, Димитр и Илия оказались в одном из первых рядов, так что им все видно. Вначале они внимательно следили за службой, но после обычной литургии начался молебен, а затем панихида. Служба тянется уже несколько часов; кажется, ей не будет конца. Земляки устали, они уже ничего не слышат, тайком позевывают и то и дело переминаются с ноги на ногу. Но тут панихида дошла до того места, когда начинают петь ирмосы. У них красивая и трогательная мелодия. Внимание сразу пробуждается, теперь уже никто не шелохнется, даже не кашлянет. Командир полка стоит все там же, но почему-то только теперь стало заметно, как он неподвижен, какая благоговейная отрешенность на его лице. Воцаряется напряженная, торжественная тишина. Солнце льет потоки ярких лучей, ветер ласково треплет знамя, вот на секунду блеснули яркие краски и золотое шитье, а когда среди службы наступает короткая пауза, явственно слышится тихий шелест шелкового полотнища.

Хорошо поет Стоил! Голос у него хрипловат и даже надтреснут, но порой, особенно в низком регистре, он неожиданно звучит задушевно и тепло, льются потоки мягких басовых звуков, исполненных мольбы, упования и какой-то тихой скорби. Это простое, безыскусное пение невольно завладевает всеми, умиляет, волнует.

— «Господи! — громко поет Стоил. — Огради душу мою от уныния, утверди меня в вере твоей… Аллилуйя!»

Стоил выше ростом и крупнее всех, кто стоит рядом. Но во всей его фигуре сейчас есть что-то угнетенное и печальное. Он сильно горбится, измятая шинель топорщится на спине, донельзя короткие рукава открывают выше кисти его большие, грубые руки. Оба певчих пользуются одним и тем же требником. Заканчивая, Стоил, не глядя, передает требник своему напарнику; допев ирмос до конца, он сгибается в глубоком поклоне и, осенив себя широким крестом, застывает, неподвижно уставившись в землю, прижав к груди правую руку. У него вид человека, потрясенного горем.