Старопланинские легенды - [109]

— Эх, Аго, Аго! Пойми, ведь они тебе все равно что братья. Они работают, и мы работаем. Они умрут, и мы умрем. Вот оно как…

Дядя Митуш получил от Петра Джумалии новую одежду, но все-таки не уехал — погода, мол, неподходящая, как исправится погода — тогда. И действительно, пошли дожди, молотьбу пришлось приостановить. А дядя Митуш опять повеселел и стал давать указания, как без него вести хозяйство и как ухаживать за волами.

Однажды в эту дождливую пору дядя Митуш и Аго сидели на завалинке возле хлева. Из хозяйского дома вышел Васил, нахмуренный, кислый, — он всегда был такой, когда ненастье мешало работе.

Перед хлевом на полянке вот уже несколько месяцев лежал большой продолговатый тяжелый камень. Он остался тут после ремонта лестницы.

— Почему не уберете этот камень? — сказал Васил. — Сколько раз говорено. Долго будет он мне глаза мозолить?

Для переноски камня требовалось самое меньшее человека четыре. Но дядя Митуш не стерпел замечания Васила, и они вдвоем с Аго, натужась и кряхтя, отволокли камень к стене. Там подложили под него с обеих сторон два камушка поменьше, и получилось что-то вроде скамьи. Когда все было сделано, дядя Митуш сел на эту каменную скамейку отдохнуть.

На другой день он почувствовал себя плохо, на третий день — еще хуже и, наконец, слег. Некоторые говорили, что старик простудился, когда, потный и усталый, отдыхал, сидя на холодном камне. Может быть, испуганная и обеспокоенная Галунка поэтому и проявляла по отношению к нему такую особенную заботу. Впрочем, у нее было доброе сердце, она и без того стала бы о нем заботиться. Галунка уложила старика в постель, укрыла, затопила ему печь. Присматривала за ним, приносила что-нибудь поесть.

— Зачем ты себя утруждаешь? — говорил дядя Митуш. — Не надо. Пройдет у меня. И кто это сказал, что я простудился на камне? Камни летом теплые. Не от камня вовсе. Так что-то. Пустяки. Пройдет.

Дядя Митуш даже назначил, как и раньше, день отъезда в родное село, когда встанет на ноги.

Дождь все лил. Стало настолько холодно и мокро, что волов загнали в хлев. Едва их успели привязать там и Аго, разгоряченный работой, еще что-то кричал, как вдруг неожиданно в дверях появился дядя Митуш. Осунувшийся, с мертвенно-синеватым лицом, с провалившимися глазами, с блуждающим взглядом, он шатался, точно пьяный, и тихо, чуть слышно, стонал.

Ни слова не сказав Аго, как во сне подошел к первому волу, потрогал дрожащей рукой веревку, словно проверяя, хорошо ли он привязан, потом погладил ему лоб, глаза, шепча:

— Балан, Балан… Ты ли это, Балан? Ну, ешь… ешь…

А когда ласкал Комура:

— Комур, красавец… Ты ли это, красавец?..

Удивленный Аго почесывал себе переносицу. Марин смотрел полными слез глазами и молчал.

Обойдя двух-трех волов, дядя Митуш остановился. Усталый и дрожащий, не в силах двинуться дальше, он простер руку ко всем остальным волам и окинул их взглядом. Его бескровные губы что-то шептали. Потом он внезапно обернулся к Аго и Марину и, глядя на них расширенными, словно видящими нечто важное, глазами, промолвил:

— Уезжаю я, ребята. Уезжаю.

Вошедшая Галунка изумленно и робко смотрела на него.

— Господи боже! Дядя Митуш, что ты делаешь? Зачем встал? Разве можно? Ты же болен!

Она подхватила его под мышки и увела обратно в его каморку. А старик все повторял слабым голосом:

— Уезжаю я… Уезжаю…

Через три дня дядя Митуш скончался. Он умер в тот самый день, который назначил для своего отъезда в родное село. И это вызвало много разговоров. Покойника одели в новую одежду, которую ему сшил Петр Джумалия, обрядили как полагается. Галунка плакала. А так как на хуторе не было кладбища, пришлось тело везти в Сырнено.

Гроб поставили на телегу с боковыми стенками. Впрягли в нее Балана и Чивгу, двух белых, самых крупных и красивых волов. На огромные рога повязали белые платки. И волы с их морщинистой кожей на шее, спокойно глядя мудрыми черными глазами, выступали медленно, с достоинством. По одну сторону у них шел Аго, по другую — Марин. Волов не нужно было вести: они как будто сами знали, что делают и куда идут.

В другой телеге, запряженной большими серыми лошадьми, ехали Васил и Галунка, Василена и Велико. В просвет между тучами выглянуло солнце и осветило ширь полей. Медленно двигались две телеги. Галунка плакала.

Перевод Н. Шестакова.

ПЕРВОТЁЛКА

Чтобы не идти с голыми руками, Марин присмотрел в поленнице короткое полено, гладкое и потоньше других, вытащил его и сунул себе под мышку. Потом вместе с Ерофимом двинулся в путь. Каждый из них держал в руке ломоть хлеба, который им дала Галунка, и дорогой они тотчас же начали его есть, отламывая по кусочку.

Оба были не в духе. Васил послал их искать телку. Она должна была скоро отелиться, и вот вчера вечером, когда пригнали стадо, ее в нем не оказалось. Пастух, человек не совсем нормальный, придурковатый, что-то бормотал, но так и нельзя было понять, где телка и что с ней случилось. Марин и Ерофим злились не только потому, что их заставили исполнять чужую работу (телку потерял пастух, он и должен ее искать), им было обидно еще и по другой причине. Васил пришел на скотный двор чуть свет, набросился на них, обругал, наговорил много оскорбительных слов.