Старинная шкатулка - [19]

Они родились в одной деревне, дома их родителей наискосок стояли. Звали мужчину Михаил Терентьевич. Это теперь Михаил Терентьевич, а в детстве просто Минька. Вместе с Минькой ползали они, босоногие, штаны и рубаха в заплатках, по грязной или пыльной, когда как, улице (по ней проходил тракт); рано повзрослели и совсем еще мальчонками начали робить, заменяя мужиков, ушедших на далекий и страшный фронт. Славным был дружком Минька, что скажешь. А потом… Ну потом их пути разошлись. Минька умотал в город, выучился на инженера и в деревне появлялся редко, разве что в отпуск, его по-прежнему манили ребячьи радости — рыбалка, грибы и ягоды. Пискунов позднее тоже перебрался в город, устроился слесарем на фабрику. Но хоть и в одном городе жили, а встречались все реже и реже, а последние годы так и вовсе не встречались. Женился Минька на городской. Чудо: женка его совсем не стареет, такой она была и десять, и пятнадцать лет назад, сейчас вроде бы даже покрасивее стала.

Минька незаметно оглядывал его, оценивал как бы, и Пискунов пожалел, что надел старенькое пальтецо и замызганную кепчонку. Встреча эта не радовала Дмитрия Ефимовича, наоборот, в душе у него росло какое-то поганое чувство собственной неполноценности, приниженности, оно раздражало, и он, нахмурившись, неохотно поприветствовал бывшего корешка. Но тот, ничего не замечая, продолжал улыбаться и без конца тряс его руку:

— Сколько лет, сколько зим! Ах ты, чертяка! Ну, как живешь?

Дмитрий Ефимович отвечал коротко, натянутым голосом.

— А работаешь где? И почему никогда не заходишь?

— Да там же. А заходить… Все некогда как-то.

— Да уж будто бы некогда. Хитришь, милый мой. Скажу тебе прямо, Дмитрий, как другу: не то место, слушай. Ну, что у вас за предприятие? Жалкая мастерская какая-то, хотя и называется фабрикой. Ведь ты и сам не раз говорил, что работа неинтересная.

«Не интересная, но уж зато легкая, — подумал Пискунов. — А это то, что мне было надо тогда».

— Да и заработки маленькие. Я же знаю. Ну, сколько ты там зарабатываешь?

— Ну… до ста шестидесяти примерно. Бывает, и до двухсот выколачиваю.

Пискунов соврал, он зарабатывал куда меньше.

— Переходи-ка давай к нам на машиностроительный. Ведь слесарь ты куда с добром, я же знаю. Дадим тебе настоящую, интересную работу. Прямо ко мне заходи.

— А кем ты щас там?

— С осени прошлого года заместитель главного инженера. В общем, заходи, Митя. Устроим. Ну?!

— Н-не знаю. Подумаю.

Михаил Терентьевич и раньше предлагал ему перейти на машиностроительный, но он отказался.

— Давай во вторник. В понедельник у меня совещание. Ты в четыре заканчиваешь? Жду тебя в пять. Приходи, поговорим. Хорошо?

— Ну, если просто поговорить. Ладно, приду, — неожиданно для себя сказал Пискунов, хотя не знал еще: придет или не придет.

— В Комарицу-то заглядываешь? — спросил Михаил Терентьевич.

Комарица — их родная деревушка.

— Да так!.. Через год, через два.

— А я уже и забыл, когда туда ездил. Работа все… И потом: у меня в Комарице-то теперь уже никого и не осталось из родни. Только брат двоюродный. А вот за город иногда езжу. По грибы.

Да, уж что-что, а грибы собирать он любил. Идут, бывало, ребятишки по лесу и одни сыроежки находят, а Минька как ни копнет, так груздочек, — какое-то особое чутье на грибы. Всегда с полнешенькой корзиной домой возвращался.

Помолчав, Михаил Терентьевич добавил:

— Как-то неважно ты выглядишь, Митя. Это я по-дружески. Не обижайся. Не болеешь? А дома-то все хорошо?

Он медленно, вяло поцарапал свой лоб. Это была старая Минькина привычка, с детства еще, — царапать лоб, раздумывая над чем-то, к примеру, над трудной арифметической задачей, он любил их решать. Дмитрий Ефимович весело хмыкнул.

— Ты что? — удивился Михаил Терентьевич.

— Да так.

— Миша, нам надо идти, — сказала жена Михаила Терентьевича, до этого молчавшая. Она уже несколько раз порывалась что-то сказать, видимо, эту вот фразу — «надо идти», и губы ее все плотнее сжимались.

Какой у нее нежненький голосок, какое холеное личико. Ухитряются же некоторые люди, черт возьми, не стареть.

Женщина подавала руку при встрече и расставании, даже как-то кокетливо наклоняла голову, улыбалась, но во всем ее поведении Пискунов все же улавливал обидное для себя высокомерие. Вежливость ведь тоже бывает высокомерной, да еще как!

Потом, когда он снова брел по тихим улочкам, ему все время вспоминались ее плотно сжатые губы, ее горделивая осанка. Женка Михаила Терентьевича и Нина Ивановна, кажется, одногодки, но если их поставить рядом… Хо-хо, как мать и дочь будут… У Нины Ивановны все лицо в морщинах.

«Злой я», — на ходу покачал он головой.

Как на диво быстро у него менялось настроение сегодня. Сейчас ему было уже жаль жену. Вспомнил ее молодую. Хорошенькая была. Ей и на работе нелегко (она — кассирша в центральном гастрономе); все нервничает, суетится, пытается скрыть то и другое, и от этого получается еще хуже. У нее вид измученного, задерганного человека.

В детстве он был смышленым. Не таким настырным, как Минька. Но таким же смышленым. Так ему кажется. Пискунов пытается вспомнить, в чем же проявлялась его смышленость, и не может, в голову лезут какие-то глупые-преглупые фразы. Однажды в школе (они учились в соседнем поселке), решив показать свою лихость да и сообразительность, он перерезал электропровод — и так ловко, ладненько все прикрыл, что малоопытный монтер дня два искал неисправность. Свет, понятно, не горел, и занятий в классе не было. Пискунов усмешливо переглядывался с Минькой. Как и хотелось ему, Минька растрезвонил всем ребятишкам о его проделке, и Пискунов страшно гордился, считая себя самым умным, в общем, самым, самым…