Старик путешествует - [4]

Ты покажи его, а я его поймаю,

Клянусь душой армянской, рёбра поломаю.

Девушка отвечает:

— Меня один грузин, большой болван обидел…

Дальше помню кусками:

Душа армянский сжал кулак и размахнулся,

Душа грузинский испугался и пригнулся,

Кулак армянский в глаз грузинский окунулся…

Помню самый конец:

Так один грузин без глаза остался,

А армянин со своей девушкой прощался.

Теперь сидит он за решёткой, припухает.

Вот это, друзья мои, из-за любви бывает.

Вот это, друзья мои, из-за любви бывает.

Думаю, что «Расистскую» сочинили где-нибудь в Минводах.

Криминальных было немного, все они были суровые и тяжёлые. Какой там Круг, Круг — это эстрада в сравнении с тем зубовным скрежетом!

Начинается сурово:

Видно было, занавес качался,

Слышно было — муха пролетит.

Однако…

Вижу, нам защитник улыбается,

Из кармана вынув пистолет.

Вижу, нам судья переменяется,

Главный обвиняет на пять лет…

Матери от радости заплакали,

Даже улыбнулся нам конвой.

Что ж ты не пришла, голубоглазая,

И не попрощалася со мной?

И чуть далее называлась сквозь зубы и причина:

Говорят, что ты, голубоглазая,

Рестораны стала посещать…

Или известная, но пели её суровее:

По тундре, по железной дороге,

Где мчится курьерский Воркута — Ленинград,

Мы бежали с тобою, ожидая погони,

Ожидая погони и лая собак!

Погоня их настигла вскоре:

Дождик капал на рыло и на дуло нагана.

Мы попали в облаву,

Перед нами наганы,

ВОХРа нас окружила,

Нет другого пути.

Но они просчитались!

Мы облаву прорвали

И теперь вспоминаем Минувшие дни!

Или вот, счастливое ворьё ворвалось в банк:

Ровные пачки советских червончиков

С полок глядели на нас.

Подростком я хотел стать самым большим бандитом СССР.

Я вспоминаю поющего, хрупкий сухой горбатенький носик, Толика Толмачёва — моего друга-вора, потом женившегося на цыганке Маше, — он пел мне все эти песни, и так я люблю тебя, Салтовка, мой родной посёлок!

СССР / Смогисты / 1968 год

Смогисты ушли на тот свет быстро. Уже к девяностым большей части из них не было на земле. Словно они желали остаться самым молодым обществом гениев. Навсегда.

Первым ушёл Сашка Величанский, некрасивый, но обаятельный талантливый парень, — кажется, у него был роман с Лизой Сергиенко. Сам чернобородый Сергиенко — муж Лизы — вроде знал и нёс это на себе. У Величанского было что-то с губой, он отслужил в армии. Даже вот вспомнил я стихотворение Величанского:

«Сегодня возили гравий

И завтра возили гравий,

А девушки шлют фотографии

И службы проходит срок.

Вот завтра покончим с гравием

И будем возить песок…»

Смогистов, я думаю, изничтожила Москва. К середине девяностых большинство их перекочевало на тот свет. Я думаю, это Москва. Умер и разлагался летом 1983 года в квартире родителей в Кунцево их вождь Лёнька Губанов. Алейников спасся тем, что уехал тогда в украинский Коктебель. Где-то доживает свой век Саша Морозов. Чёрен, скалозубом, шутом где-то забился неведомо куда Слава Лён (Епишкин). Умер недавно чёрт его знает где Володя Буковский. Но тот давно уже и не был смогист. Так что вот, самое молодое общество гениев уничтожила Москва…

* * *

Помню, как мы бежали от ментов, задыхаясь, в том переулке, где Сандуновские бани. И сбежали. Забежали в дом, который восстанавливали. Там были какие-то канавы. Спрятались в канавах. По-моему, мы потом вышли на Трубную площадь. Я, Пахомов, Величанский. А познакомился я с ними в Доме литераторов, на семинаре Арсения Тарковского. Я там читал стихи, и они в меня влюбились, в мои стихи. Я ведь всех с самого начала ошарашивал.

Они были рождены, чтобы быть мальчишками, похулиганить, позубоскалить и свалить откуда пришли. Я был рождён, чтобы приподнять завесу. Меня предполагали на более длительное время.

Россия / Москва / 2020 год

Ну выставка, я пришёл, поскольку обещал автору «моей» скульптуры, изображающей меня, прийти.

Вдруг протолкался и оказался от меня, что называется, en front слегка выпивший, средней упитанности развязный господин без пиджака.

Ну выставка, проходят, толкаются, останавливаются.

— Помните Толю? — спрашивает.

Я: Какого Толю?

— Того, что с вами в «Новом Русском Слове» корректором работал в Нью-

Йорке.

— Валентина Пруссакова.

— Ой, извините, он же Анатольевич, да, Валентина.

(Ну да, Валентин, насколько я помню, Анатольевич.)

— Так он же умер (я)

— Ну да, умер. Он о вас часто вспоминал.

Я о нём тоже. Знаете, общая молодость, мы сидим друг против друга за небольшим столом, работали корректорами. У него семья уже развалилась, у меня чуть позже развалилась.

(Ну выставка, проходят, толкаются, останавливаются послушать…)

Развязный и подвыпивший, этот тип вызвал во мне воспоминания.

1975-й, Нью-Йорк. Вот с длинным итальянским зонтом, в итальянских туфлях из разноцветной кожи пересекаю Нью-Йорк, мимо «Вулворт энд Вулко» универмагов, спешу на работу в газету. Обгоняя меня либо отставая от меня, спешат на свои работы обитатели Нью-Йорка. Свежо. Из coffee-shop'oв доносится запах кофе. Обычно Валентин уже на месте. Уже читает захватанные чёрными руками линотипистов оттиски.

Он в рубашке, украшенной узорами «огурцов», как я их называл. На нём всё те же бежевые брюки. Довольно поношенные. Когда он встаёт, бросается в глаза его объёмная задница.