- Знамо, нет. Вон их сколько - две машины. К обеду бы завтра управиться.
- Я сейчас пойду в город, а вечером напишу заявление в суд. Так этого нельзя оставить!
- Негоже как-то, - неуверенно говорит старик.
- А забывать отца хорошо? А с колуном в такие годы хорошо?
- Да ведь это так, - кивает старик и в упор поднимает на меня усталые глаза. - Пиши.
- Вот и договорились!
Через полчаса я отправляюсь по своим делам. Мои новые знакомые старательно работают. Один колун все так же ровно и методично взлетает и падает, разваливая дубовые плахи, второй, явно нагоняя упущенное время, частит, отскакивает и снова настойчиво бьет в железный торец.
Возвращаюсь вечером. Гора дубовых плах заметно поубавилась, рядом выросла высокая длинная поленница, Старик сидит на бревнышке, потрескивает самокруткой.
Я сажусь рядом.
- Вот, самосадом разжился, не хочешь?
- А напарник где?
- Где ему быть - спит. Намахался парень. - В сумерках раздается невеселый смешок. - Без чутка за двоих приходится...
Сырой теплый воздух плотен, недвижим. На небе ни звездочки, ни облачка - все задернуто ровной серо-синей пеленой. Где-то у горы незлобиво брешут собаки, тихонько всхлипывает гармошка.
Это единственные звуки, слышные сейчас на окраине.
Правда, вблизи слышно еще потрескивание крупнорубленого самосада курим мы оба. Когда старик затягивается, алая точка самокрутки разгорается ярче и на какое-то мгновение освещает его сосредоточенное лицо.
Потом алый огонек тускнеет, покрываясь пеплом, темнота становится гуще, и фигура старика в низко нахлобученной шапке и ватнике, высокая и сгорбленная, похожа в густых сумерках на большую диковинную птицу неподвижную и усталую.
- Ну, отец, расскажи немного о сыне - как звать, где работает. Сегодня же напишу заявление, а завтра пошлем.
Самокрутка старика алеет в этот раз особенно долго.
- Негоже жалобиться, а вот... не утерпел.
До поздней ночи, порвав с десяток листов бумаги, я пишу заявление в суд - первое в своей жизни. Не знаю, какое впечатление оно произведет на юристов, но один кандидат наук, если у него еще осталась капелька совести, должен будет сгореть со стыда!..
Просыпаюсь поздно. Заглядываю в окно и, схватив набело переписанное заявление, выбегаю на улицу. У соседнего двора высится длинная поленница, щепки и кора аккуратно подметены в кучу. Рыжеволосый парень и старик пересчитывают деньги.
- Что, уже кончили?
- Все! - улыбаясь, показывает белые зубы парень. - Подчистую.
Старик поднимает голову, и я ахаю: так осунулось за ночь его лицо.
- Вот, - подаю я заявление. - Написал.
Не протягивая руки, старик негромко, но твердо говорит:
- Не надо, парень.
- Почему? Что случилось?
- Да бог с ним! - Старик смотрит на меня каким-то спокойным, мудрым взглядом. - Бог с ним!.. Пенсию в колхозе сулят скоро, проживу...
Старик быстро кивает, поправляет на спине котомку и идет.
Досадливо махнув рукой, спешит вслед и парень. "Что с ним поделаешь", словно говорит его последний выразительный жест.
Опустив руку с заявлением, еще не поняв, в чем дело, безотчетно волнуясь, я смотрю вслед своим случайным знакомым. По серой осенней улице неторопливо и ровно, как всякие хорошие ходоки, плечо к плечу, идут рыжий белозубый парень и высокий худой старик с колуном на плече.
1959
