Старая ветошь - [60]

И так же неожиданно бросила курить, ходила, бледная, ссылалась на недосып, удивлялась:

– Я думала, что любви много не бывает, а сама, как муха осенняя, сколько ночей толком не спала.

Улыбалась виновато.

И у него ёкало внутри, сжималось от жалости, безысходности.

Он уже начинал понимать, что это страсть, а вовсе не любовь, но тешило его, что вот он какой – ухарь. Однако так он мог думать только про себя, а вот про Надю думать боялся. Жалел её, с собой же поделать ничего не мог.

Мысли эти отгонял, себя уговаривал, что два года впереди скрываются за плотной стеной непроходимого осеннего, ледяного тумана, и при всей его решимости уйти в армию пугают они именно неясностью и опасной из-за незнания новизной, и это ему казалось намного важней, чем то, что сейчас происходит с Надей.

– Да, странное нынче лето, – соглашался он, хмурился, отворачивался, смотрел в окно.

Надя смотрела на него долгим, проницательным взглядом, как на дитя несмышлёное, понимая всем естеством и стремительно мудрея от каждого взгляда, он ощущал их многозначительность, и у него пропадало желание каламбурить и отшучиваться, перехватывало внутри, словно под вздох резкий тычок получил.

– Нет! Не дождётся она меня! Два года, – думал он, словно оправдывался за то, что уже не любит её как прежде, а лишь во власти страстного увлечения, словно спекулирует её чувством или транжирит что-то важное без её на то разрешения. Взял с тумбочки кошелёк и…

Однако бацилла равнодушия разрушала его, он невесомой водомеркой скользил по поверхности, из дня сегодняшнего в новый день, поднимался, безропотно шёл, что-то делал, совершенно не заботясь, поверх чего он так ловко и преступно скользит и куда приведёт этот опасный путь.

От чего он убегал? От себя, жизни вокруг. От этой молодой женщины, доверившейся ему без оглядки, а он по-настоящему равнодушен, прикрывается уходом в армию, в которой ничего важного для себя не видит. Да и на потом, после дембеля – ничего не загадано, не задумано, а похоже лишь на такое же безумное движение, пируэты, лишённые реальности.

Планов на жизнь нет, а спешит он к чему-то выдуманному, якобы важному, но такому пустому, убегает в никуда, вглубь не заглядывая, созерцая лишь «себя любимого» в летучем зеркале витринных отражений, не ведая, что будет наказан за это верхоглядство жестоким одиночеством в старости.

Но именно – спешит, лапками перебирает, хотя и спешить-то некуда. Что впереди – старость и смерть?

Так хочется ему сейчас умереть, и это возможно на пике счастья.

Мысли об этом его не угнетают, потому что слишком он полон жизненной энергией, и от этого – эгоизм матереет с каждым днём. А он холит его, лелеет бессознательно, не отдавая по-настоящему отчёта, не казнясь, наоборот, пестует, удобряет куцыми доводами «за».

Какую-то философию подводит под это хлипкое строение, громоздя сверху никчёмные обрывки чужих мыслей. Забором высоким обнёс, чтобы не дай бог кто-то светлый, понятный до конца, искренний, как эта милая девочка рядом, не порушил бы невзначай, и тогда придётся напрягаться, думать и принимать какие-то решения. И, спасаясь от этого, он встал в позу ленивого созерцателя.

Так он ругал мысленно себя, но ничего переменить не хотел, отмахивался, не особенно распространяясь о том, что же с ним происходит, стал немногословен и замкнут.

Из-за его молчаливости другим казалось, что он человек неглупый, она была внешне похожа на некую многозначительность, глубину и оригинальность.

* * *

Подготовку к экзаменам Надя забросила, говорила, что потом займётся, когда он уйдёт на службу, а сейчас – душа не лежит, да и голова другим занята.

Вениамин старался значения не придавать её бледности, приписывал всё своим недюжинным мужским качествам и втайне даже гордился, когда при нём подружки Надю спрашивали со смехом, намекая – что это она, мол, такая замученная, поди, не высыпается?

Так вот лето и пролетело мгновенно.

Жил он в общаге, декан, добрый человек, дал указание не выселять до ухода в армию. Точнее, вещички его там в шкафу были развешены, сиротливо болтались на плечиках, да в тумбочке валялась немудрящая ерунда.

Он практически поселился у Нади. Лишь изредка приходил в свою общагу, нагретую солнцем, нежилую и гулкую, пыльную и уже чужую, но всем своим неуютом и пустотой вызывающую в памяти дни весёлых, бесшабашных посиделок, где было много хорошего, и прежде всего – однокашники, друзья, соседи по комнате.

Была привязанность, и трудно было с этим расстаться.

Он чувствовал себя предателем. И понял, что стремительно отдаляется от Нади.

Поэтому после работы он ещё немного бродил по городу, под благовидным предлогом отпрашивался у неё, хотелось побыть одному.

Он знал, что она ревнует его в такие дни, но не разубеждал.

Приходил к ней в общагу лишь поспать, поесть чего-нибудь. Посмотреть коротко телевизор в общей комнате на этаже, лечь спать – вставать надо рано, ехать через весь город.

Одинокий, неприкаянный в гулких коридорах вчерашних радостей.

Он уже начинал жалеть об уходе из института, содеянной глупости, но отступать не стал и смиренно ждал повестки, в каком-то полуобморочном, замедленном состоянии, ничего не загадывая, не строя никаких планов. Даже на день завтрашний. Желание стать гуманитарием, перевестись в другой институт отодвинулось, будто и не он выдумал эту скоропалительную идею. Теперь она казалась простой отговоркой под воздействием минуты, оправданием лени и инертности, нежеланием пошевелить мозгами, приложить немного труда, чтобы разобрать этот завал и спокойно, уверенно двигаться дальше, уважая себя, некоторые усилия, потраченные не напрасно, или хотя бы родителей пожалеть и причинять им поменьше волнений.