Старая ветошь - [51]

И отдавал. И почти половину отдал! Да так ли уж из принципиальных соображений? Возможно, лень-матушка – куда-то идти, доказывать что-то людям неприятным, чистоплюйство, одним словом, в очередной раз – а теперь награда, «сладки плоды за все труды»… Но путь-то, который ты же и наметил, ещё не пройден, где-то посередине пути, а проверка-то настоящая только сейчас и началась. И что с того, если ты же её и отменишь. Да и стоит ли её так уж бояться? Ведь вполне возможно, что это лишь следствие холодных умствований, а не то высокое, на что замахнулся, которого жаждешь, придумываешь его и любуешься собой, своей бытовой, глупой епитимьёй, при том, что есть масса других проблем…

Сейчас он и не считал этих трат, не думал даже, что они неожиданно прекратились и это благо. Да и благо ли?

Он долго ворочался, вспоминал Игоря и понял, что главное его ощущение – великая горечь. Мысли пошли о тщете суетливой жизни, особенно в суматошной Москве, как ни в каком другом городе.

Забылся под утро, даже на будильник не глянул, чтобы совсем не расстраиваться оттого, что чересчур поздно и непонятно, то ли глубокая ночь, то ли раннее утро.

Свернулся калачиком, обхватил себя руками за плечи. Ноги поджал к груди, съёжился, словно втиснулся в скругления и изгибы витиеватого панциря, чтобы если рубанут, так только железо и покорёжится, а до него не достанет острое лезвие, и проспал почти до семи, необычных почти два часа прибавил ко сну, что бывало крайне редко. Решение пришло само.

* * *

Утром он поехал в Храм.

В Храме он не был месяц.

– И нарождается новый месяц – молоди́к, а Иванушка-дурачок превращается в Ивана-царевича, – вспомнил он сказку про Конька-горбунка.

И сейчас вдыхал густой аромат свечей и благовоний, тот примирял его с окружающим миром, дарил успокоение после тревожной ночи.

Алексей подумал сейчас о том, какими пустыми, незначительными и мелкими становятся проблемы любого калибра под высоким куполом, под пристальными взглядами святых ликов, следивших за ним со всех сторон, словно ожидая – что же он сделает?

Но – странно, ему стало покойно и уютно. Запах ладана нёс радость общения со всем огромным миром. И вспомнилось:

– Верь тому, кто ищет истину, а не тому, кто её нашёл.

Бабушка в косыночке, повязанной назад, вытирала жёлтый, потеющий маслом круглый подсвечник на мощной ноге, кидала в маленькое детское ведёрко ломкие наплывы и восковые слёзки огарков. Которые догорели до конца – выковыривала половинкой ножниц. Ловко, умело. Они падали с глуховатым, мягким стуком.

Людей было мало, своды гулко отталкивали звуки. Они медленно возвращались к пришедшим на утреннюю службу, тихо ступавшим с незажжёнными свечками от иконы к иконе, затеплившим фитильки, обозначавшим свой путь огоньками и молитвой.

Животворный огонь свечей. Кому-то это просто необходимо с утра, пораньше.

– Вот ведь и ты поспешил – воцерковляться, – явственно пришло к нему слово.

Служба вот-вот должна была начаться, и, как перед всяким добрым делом, царило негласно хорошее, несуетное возбуждение.

Он попросил старушку вызвать святого отца. Вскоре пришёл моложавый, энергичный батюшка, розовощёкий, с небольшим брюшком, выпиравшим через чёрную, до пят, рясу, грубоватые ботинки на толстой подошве выглядывали из-под рясы, поблёскивали круглыми носами – сильно начищенные и оттого ещё более древние.

Алексей отдал ему две сотенные бумажки с чужеродным, бородатым лицом американского президента, грубоватого, похожего на старателя с прииска, но в приличном костюме.

– Примите – вот, пожертвование.

– Может быть, какую-то требу желаете? – спросил батюшка, ничуть не удивившись, а сунув хрусткие, «громкие», как реклама, бумажки в боковой карман рясы.

Храм был столичный, здесь всякий люд бывает – нечему удивляться.

– Или на всеблагое, богоугодное дело, вспомоществование во спасение? – легко и привычно произнес он сложное словосочетание.

– За упокой.

– Крещёные, православные?

– Семья. Вся семья. Трое. – Алексей пожал плечами, расстроился от вопроса, потому что точно не знал, крещёны ли, все ли? Хотя иконку у Игоря видел в машине.

– Как их Господь к себе призвал?

– Авария. Погибли разом… трагическая нелепость… вчера. Вечером. После снегопада… в пятнадцать сорок четыре…

– Мученически, – сказал батюшка. – Тогда уж – сорокоуст, за упокой.

– Да, да – сорокоуст. Вот – сорокоуст! – Слово было Алексею знакомо, но он его не вспомнил вовремя и подсказке батюшки, пришедшейся кстати, искренне обрадовался.

Батюшка подошёл к прилавку, где продавали свечки разной длины и калибра: жёлтые – ярче, коричневые – темнее, – взял маленький кусочек бумажки, размером с листок из записной книжки, протянул:

– Имена впишите – столбиком. И сорок дней, трижды на дню – отслужим молебен.

Алексей написал «Игорь» и задумался. Он не знал имён жены и сына.

– А можно так – «Игорь с женой и сыном».

– Можно и так – раба божия Игоря с супругой и чадом. Хотя Бог и так всё видит, – сказал батюшка. – Может, ещё какие просьбы есть?

– Я буду приходить… потом, – сказал Алексей и протянул сложенные лодочкой ладони, похожие по форме на косточку чернослива.

Батюшка огладил их мягкими пальцами, принял, утвердительно встряхнул, забирая доверенную ему тайну в тёплую темноту ладоней, спрятал её, потом перекрестил Алексея троеперстием, пошептал и тихо произнёс, глядя в глаза: