Старая русская азбука - [18]

Провинциальный учитель в Елецкой гимназии, именно Розанов своей властью репрессировал сразу трёх своих учеников разных лет, каждый из которых составил славу русской культуры

– Ивана Бунина, Сергея Булгакова и Михаила Пришвина. И все они – в ряду его почитателей. Обременённый муж и отец, непрерывно всю жизнь тяжело нуждавшийся и потому ежедневно исполнявший газетную каторгу, перерабатывавший гору повременной литературы, он не дал себе творчески вымереть и оставил после себя многотомие энциклопедических по кругозору трудов о русской культуре, из которых – несколько томов не войдут никогда в школьную программу только потому, что русская гуманитарная школа, наверное, будет окончательно превращена в процесс заполнения квадратиков галочками. Поэт сексуальной любви, скандальный интимник литературного круга, Розанов – и это в нём проговаривается непрерывно – верный рыцарь матери своих детей и своих детей. Нелицеприятнейший ругатель знакомых и близких, Розанов

– и это видно на каждой его странице – человек самого искреннего покаяния и любви.

Страшный участием в разжигании «дела Бейлиса», Розанов – и это знает каждый грамотный его читатель – перед смертью завещал всё своё наследие еврейскому народу.

Детально описавший «тёмный лик христианства» и «русскую церковь в параличе», Розанов – великий именно христианский мыслитель.

Уверенно юродствовавший в печати, Розанов очень хорошо знал себе цену и очень хорошо понимал своё значение для русской культуры, которое нам открывается только теперь.

Россия

Рр

ОСТРОВ

Всю жизнь мечтал жить на острове. И скоро понял, как его зовут: это Васильевский остров в Петербурге. Вы потом кланяйтесь ему от меня в будущем счастливом нашем Отечестве.

* * *

Кончиться можем только мы, Россия продолжается. Кричать же и торопить нельзя.

(В.Б. Шкловский. Сентиментальное путешествие. 1923)

ПАТРИОТКИ

Навстречу мне по Фонтанке идут две молодые худые петербурженки. Одна, что с пивом в руке, громко и удовлетворённо говорит другой:

– Ведь будет же так, что России не будет. Будет.

И тут же тревожно:

– Но что будет на её месте?

Ээээ, думаю я, девочки. Сколько миллионов говорили в 1918-м и в 1941-м, что Россия умерла, сколько ещё после вас сменится поколений, пока история прекратится и Россия вместе с ней.

СПОСОБЕН ЛИ ПРОВИНЦИАЛИЗМ БЫТЬ ТВЁРДЫМ?

Требование к власти БЫТЬ ТВЁРДЫМ к шантажистам всегда ломается на том, что власть прежде должна начать с себя и быть твёрдой по отношению к собственной измене. Но она этого делать не может, пока её суть – провинциальная, колониальная и компрадорская

Когда Русская Польша опять восстала, имперский Петербург сочувствовал ей. Именно поэтому М.Н. Катков писал 12 июня 1863 года об этом отношении к восстанию так:

Угодливость притязаниям есть слабость, никогда ничего не излечивающая, а, напротив, поощряющая нахальство, которое, видя в ней только робость, возвышает свои требования и насмехается над законом… Чьи-нибудь интересы всегда приносятся в жертву, а никто не имеет права жертвовать ничьими, кроме своих, интересов. Популярничать на чужой счёт нечестно. Вот почему уступчивость и угодливость в общественных делах несовместима не только с либерализмом, но даже и с честностью.

ПОЛЬША

В отрочестве мне было неприятно, что Суворов подавил поляков. В моём сознании это не умещалось не из-за советской пропаганды, утверждавшей светлый облик Костюшки. Не знал я тогда этого. А потому, что, в глубокое советское время отыскивая в школьном атласе имя «Россия» на зелёной карте Российской империи, я мечтал и не мог мечтать о России реальной.

Борьба за национальную свободу – одна из самых подлинных и стоящих в этой жизни.

Но в этой борьбе, как и во всём подлинном, дьявол живёт в подкладке – в империализме национального освобождения поляков, венгров, румын, шведов-финнов в отношении украинцев, сербов, белорусов, русских, карел, опять венгров. В этом различении – суть русско-польского вопроса.

ИСПАНСКИЙ ЯЗЫК И РУССКИЙ ПЕЙЗАЖ

Когда я был маленьким и изучал испанский язык, мой учитель так описывал испанское мироощущение, вытекающее из языка: ровная, как стол, степь, в степи – дерево, над ними – огромное солнце, как яблоко. Трудно сказать, испанское ли мироощущение излагал учитель, но я, среднерусский, лесостепной человек, впервые почувствовал ландшафтное бессилие отечественной литературы и великое мистификаторское мастерство отечественного фотоискусства.

Неожиданно оказывалось, что вся ямщицкая русская даль, все записки о ней праздно гуляющего посреди крепостного права охотника – есть грустный вымысел страдающего от клаустрофобии сознания. Никто, никто сам по себе не вскрикивал до сердечных спазм от оптических эффектов над земной поверхностью России: ни упиравшийся бессмысленными глазами в колдобины мужичок, ни благонамеренный турист. И даже Лев Толстой при виде закатного солнечного кровяка думал не о ландшафте, а о смерти, тщетно украдающей человеческий смысл. «Нет, нет – всё не зря», – бормотал Лев Толстой, и обратная перспектива божественных пространств вытесняла из русской культуры посюстороннюю географию.

Но человек, намаявшись взаперти, молитвами и клятвами вырывается на свежий воздух, в загибающуюся ширь горизонтов – и не может дышать.