Однажды, вернувшись в мастерскую за забытым второпях ключом, Шоненбаум с удивлением обнаружил, как его друг складывает в плетеную корзинку съестные припасы. Забрав ключ, портной вышел, однако вместо того, чтобы идти домой, подождал поблизости, наблюдая, как его подмастерье, крадучись, выходит из дверей и с корзинкой под мышкой растворяется во мраке. На следующий день Глюкман имел довольный вид, словно только что заключил отличную сделку.
Странные отлучки продолжались каждый вечер в течение двух недель. Портного распирало любопытство, однако, зная скрытную натуру друга, он не решался спросить о таинственном получателе корзинок с провизией. В один из вечеров после работы Шоненбаум снова терпеливо подождал на улице; ближе к восьми часам в окне мастерской погас огонек свечки и из дверей бесшумно выскользнул подмастерье со своей неизменной корзинкой под мышкой. Шоненбаум осторожно последовал за ним; Глюкман шел торопливо, держась стен, иногда оборачиваясь, словно пытаясь уйти от возможных преследователей. Все эти предосторожности только усиливали любопытство портного, перебегавшего от дома к дому, замиравшего возле стен, когда шаги впереди стихали. Безлунная ночь благоприятствовала ему. Несколько раз он терял из виду своего друга, однако нагонял и, несмотря на одышку и слабое сердце, все-таки следовал за ним. На улице Революции Глюкман свернул в одну из подворотен. Выждав несколько минут, портной прокрался следом.
Он оказался в одном из караван-сараев рынка Эстасьон, откуда нагруженные товарами ламы каждое утро отправлялись в горы. Индейцы вповалку спали на ворохах соломы, в навозной вони; длинные шеи лам высовывались среди тюков с товарами. Арка в противоположном конце двора вела в большую темную аллею. Глюкмана нигде не было видно, однако в подвальном окошке одного из домов слабо мерцал свет керосиновой лампы. Подобравшись ближе, Шоненбаум опустился на корточки и заглянул вовнутрь. Возле грубо сколоченного стола, в полутемной комнате стоял Глюкман и выкладывал из корзинки принесенную еду. На столе по очереди появлялись колбаса, пиво, каравай хлеба. Сидевший спиной к Шоненбауму человек отдал короткое приказание, и из корзинки появилась пачка сигарет.
С заискивающей улыбкой Глюкман отступил от света. Выражение его лица было ужасно: так мог улыбаться только безумец. В этот момент человек, сидевший спиной к окну, повернул голову, и Шоненбаум почувствовал, как на голове у него приподнимаются волосы. Перед ним сидел штурмфюрер Шульц из лагеря Торенберг.
Какую-то долю секунды портной цеплялся за мысль, что это, возможно, галлюцинация. Однако ошибиться было невозможно. На него смотрело лицо чудовища.
После войны Шульц исчез. Кто-то говорил, что он умер, кто-то — что он скрывается где-то в Южной Америке. Теперь он видел его собственными глазами — тяжелая, надменно выпяченная челюсть, коротко подстриженные волосы, прежняя хищная улыбка. Однако самым страшным был вид Глюкмана, застывшего рядом, угодливо склонившегося перед человеком, который ради садистского наслаждения оставил беднягу без ногтей. Не безумие ли видеть это? Почему он каждую ночь приходит сюда кормить своего палача, вместо того чтобы убить его? Выдать, наконец, полиции?
Недоумение Шоненбаума возрастало. Увиденное не укладывалось в его сознании. Он попытался закричать, позвать на помощь, но все, что смог сделать, — беззвучно открыть рот и молча наблюдать за происходящим в подвале. Услужливо изогнувшись, Глюкман наполнял пивом стакан своего мучителя. Абсурдность этой сцены ошеломила Шоненбаума; он стоял и смотрел, не в силах пошевелиться, не воспринимая происходящего. Из прострации его вывел короткий оклик за спиной. Рядом стоял Глюкман.
Мгновение оба молча смотрели друг на друга: один — беспомощно, другой — с хитрой, почти жестокой ухмылкой, с сияющими безумным блеском глазами. Шоненбаум заговорил, едва узнавая собственный голос:
— Ведь он же пытал тебя! Каждый день, почти два года! А ты приносишь ему еду, унижаешься, вместо того чтобы вызвать полицию и покончить с ним навсегда!
Хитрая улыбка на лице Глюкмана стала торжествующей. Словно из мрака прошлого долетели слова, от которых на голове Шоненбаума зашевелились волосы и заколотилось сердце:
— Он обещал обращаться со мной лучше… в следующий раз…
